Труды и невзгоды. Глава 3

У Д. Бедного было немало последователей и друзей. Они принадлежали как к молодому поколению советских поэтов, так и к художникам, начинавшим спой творческий путь в одно время с ним.

С любовью встретил Демьян славное племя «комсомольских» поэтов, принесших в литературу задор молодости, романтику первых лет революции. Представителей этой плеяды — Л. Безыменского, Л. Жарова, М. Светлова — он относил к «революционно-боевому сектору нашего поэтического фронта» (т. 8, с. 384).

Необычайно тепло приветствовал Д. Бедный вступление в литературу М. Исаковского и А. Твардовского. «А Смоленщина-то? — восклицал он.— Каких молодцов родит! И почитать и посмотреть любо!»¹

Не один современный поэт считал и считает Д. Бедного своим литературным учителем. В их числе А. Сурков, А. Жаров, М. Исаковский, С. Михалков, С. Васильев. «Школой мудрости» назвал свои встречи с попом С. Васильев². Писать «по-демьяновски» — так определил свою работу над басней и фельетоном С. Михалков³. «Равняться но гневному голосу нашего первого пролетарского песенника»⁴ считал своим долгом А. Сурков.

Для каждого из них имели путеводное значение те произведения Д. Бедного, которые принял и понес на своих устах революционный парод. «Он, — писал о Д. Бедном А. Сурков, — зеркало нашей судьбы, летописец дней нашего рождения и возмужания. Ведь в лучших его строках, писанных кровью сердца, есть и капельки нашей крови»⁵. М. Исаковский видел заслугу Демьяна в том, что он, развивая традиции Крылова и Некрасова, «писал на языке того народа, из среды которого он вышел сам... Потому-то Демьян Бедный и пользовался таким огромным успехом — успехом, который был совершенно недоступен тем поэтическим течениям, главным образом течениям формалистического толка, которые во множестве возникали в нашей поэзии в первые годы революции»⁶.

О том, как относился к этим течениям сам Демьян, нам уже известно. Но каково было его отношение к сложным художественным поискам, протекавшим внутри этих течений и вне их, и в борьбе с ними? Отвергал ли он дерзкое новаторство и яркую самобытность поэтов, резко отличавшихся от него по творческой манере, по вкусам, по языку?

В тех случаях, когда он с ними не соглашался или когда спорил с поддерживаемыми ими литературными группами, он вступал в горячие схватки, применяя в полемике подчас и крайние средства. Маяковского, например, он дважды делал объектом своей сатиры: в стихотворной повести 1921 года «Царь Андрон» (образ Ятаковского) и в стихотворении 1924 года «Лефче!.. Лефче!..» (образ Главлефа). Это не помешало ему, однако, ценить в Маяковском оригинальность творческих поисков, смелость в обращении с поэтическим словом.

Несколько скупясь при жизни Маяковского на положительные оценки его творчества, Д. Бедный через несколько часов после его смерти писал о «трагичности столь неожиданного конца», который совершенно не вяжется с мятущимся, оригинальным обликом поэта...». «Не верится, — продолжал Д. Бедный, — просто не верится, что все это произошло, что все это непоправимо, что недописанная оборвалась навсегда, оборвалась одна из самых сильных, красочных, своеобразных, неповторимых страниц великолепнейшей книги, где собраны сокровища русской поэзии» (т. 8, с. 318).

Об отношении Д. Бедного к Маяковскому автор настоящей работы имел случай поговорить с самим поэтом. Было это в 1939 году. Встретились мы на квартире поэта, в особняке на Рождественском бульваре, где он жил один в окружении знаменитого собрания своих книг (из кремлевской квартиры он выехал еще в 1933 году, после развода с женой, с которой остались и дети). Отвечая на мой вопрос, он сказал:

— Я без сожаления вспоминаю, что часто спорил с Маяковским и ругался с ним. Время было такое... Многие спорщики были горласты, и я им не уступал. Авторитетов мы не щадили. Очень часто за большими фигурами шли люди помельче, и удар приходился сразу по всем. За Маяковским я видел футуристов и лефов, видел поэтических крикунов, от которых надо было оберечь нашу литературу...

Наступила пауза, во время которой я решился вымолвить, что в периодике двадцатых годов встречал нападки Демьяна на Маяковского, но, к сожалению, не нашел ни одного факта его положительного отношения к так называемому Главлефу. Все, чем мы располагаем в этом деле, сказал я, это строки, написанные уже после смерти поэта...

Я выпалил это на одном дыхании, не чувствуя, по молодости лет, не совсем деликатной формы своего замечания, которым я как бы в чем-то уличал собеседника и чуть ли не принуждал его защищаться. Демьян действительно очень взволновался, но не придал значения моим доводам, а просто сказал:

— Вы, конечно, не знаете, что я, а никто другой, дал толчок к тому, чтобы Маяковский написал поэму «Хорошо!».

Для меня это было полной неожиданностью, и я почел за должное промолчать.

— В каком-то комментарии или, может быть, статье, — продолжал Демьян, — я недавно прочел, что, когда юбилейная Октябрьская комиссия в Ленинграде решила устроить к десятилетию Октября праздничное представление в театре, она обратилась к ряду поэтов, — Демьян голосом подчеркнул эти слова, — с предложением написать сценарий или пьесу. На самом деле она обратилась не к ряду писателей, а ко мне, — это было в начале 1927 года, зимой. У меня тогда были другие планы, да и работать в этом жанре было не с руки, и я сказал: «Лучше всех с этим справится Маяковский — у него получится и агитационно, и театрально, и от всей души, — к нему и отправляйтесь». Они пошли. А остальное известно: Маяковский написал то, что нужно было для театра, а из этого выросла знаменитая поэма.

Не так давно этот факт был подтвержден в воспоминаниях современников. К сожалению, он еще не нашел отражения в комментариях к сочинениям Маяковского.

После смерти автора поэмы «Хорошо!» Д. Бедный много размышлял об его жизненной и творческой судьбе. Он сделал для себя ряд записей о Маяковском. Записи эти сохранились в бумагах Демьяна. Среди них есть такие:

«Мы с Маяковским так работали, что временами казалось: нас только двое.

Из-за подражания, походке и голосу Маяковского сколько вывихнутых и сломанных ног, сколько сорванных голосов!

Пастернаковская взволнованная заикающаяся речь. Ее на русский язык надо перевести, а что еще прочтешь, неизвестно...

Маяковский был реакцией против старой слащавости. Ему претила их мелодика. Отсюда отказ от мелодии...»⁷

Бак видим, Д. Бедный оправдывал творческие поиски Маяковского, пытался даже найти объяснение некоторым его новаторским приемам («отказу от мелодии»), но его беспокоила «заикающаяся речь», идущая от прежних футуристических увлечений Маяковского; наконец, тревожили и молодые стихотворцы, пытающиеся механически подражать «походке и голосу» поэта и при этом надламывающие себе ноги.

Д. Бедный отлично понимал, что при всех его расхождениях с Маяковским оба они делали одно революционное дело и что в этом деле они, по существу, дополняли друг друга.

Если у Д. Бедного с Маяковским было, таким образом, немало общего, то значительно дальше от него по своим художественным интересам был И. Сельвинский. Но автор «Главной Улицы» очень высоко ценил поэтическую культуру Сельвинского. «У него тонкое чутье к слову! — говорил Д. Бедный, — А что касается его нарочитой сложности — это со временем пройдет»⁸.

«Очень культурный поэт, и чем-то сложноватый, даже изысканный, — сказал он в другой раз. — Но всегда мастер»⁹.

Совсем далек от Д. Бедного был Б. Пастернак. Когда на Первом съезде писателей докладчик пытался канонизировать лирику Пастернака в качестве единственного для всей поэзии образца, противопоставляя ее традициям Маяковского и революционной поэзии, — а с этим Демьян согласиться решительно не мог, — он тогда же, на съезде, заявил:

«К некоторому, может быть, огорчению моих поэтических соратников, я должен открыто сказать, что я готов согласиться с теми, кто высоко расценивает мастерство Пастернака. У меня нет желания отрицать, что это — прекраснейший поэт... И бояться нам Пастернака нечего. И коситься не надо. Сад советской поэзии настолько велик, что защелкать в нем могло бы несколько таких поэтов, как Пастернак. Лирика есть лирика, хотя бы и самая интимная... Я вообще за то, чтобы у пас было побольше высокоодаренных певцов, поющих каждый особым голосом и на свой лад». «Я радуюсь, — продолжал Д. Бедный, — когда слышу, что в лице Пастернака мы имеем первоклассного интимного лирика. Беда только та, что язык его часто мне недоступен... Пусть будет так: непонятно, но приятно. Лирический голос. Любим же мы слушать кузнечиков, и соловьев не прочь послушать. Всему —свое время. Было время, гремевшее боевыми громами. Не слышно было за громами ни кузнечиков, ни соловьев... А теперь — такая благодать. Так ласкает ухо невразумительный, взволнованно-косноязычный стих. Таковы и должны быть, по-видимому, стихи о любви. Не станет же влюбленный объясняться языком газетной передовицы. В голове — туман. Иной такое что-то забормочет, что и сам не понимает, что он бормочет» (т. 8, с. 384—385).

Тут, конечно, мы могли бы поспорить с оратором: и насчет деления поэзии на «соловьиную» и «громовую» (ведь сам Демьян дал немало примеров тонкого, лирического звучания гражданской поэзии), и насчет невнятного бормотания, в которое будто бы неизбежно выливаются стихи о любви. Что же касается «невразумительного, взволнованно-косноязычного стиха», послышавшегося Д. Бедному в лирике Пастернака, то здесь он, полагаем, мог подобрать более точные и менее резкие слова, чтобы определить сложный метафорический строй его поэзии.

Но вот прелюбопытнейший факт. Б. Пастернак присутствовал на съезде писателей и слушал речь Д. Бедного. Трудно сказать, как он отнесся к процитированным нами строкам. Но лично для него Демьян Бедный был и остался образцом цельности, внутренней гармонии, слитности поэзии с революционной эпохой. Как и Маяковский, как и Есенин (вспомним: «С горы идет крестьянский комсомол, и под гармонику, наяривая рьяно, поют агитки Бедного Демьяна...»¹⁰), Пастернак ценил в нем особенно то, в чем сам чувствовал себя недостаточно сильным. Вот что заявил он однажды:

«Наверно, я удивлю вас, если скажу, что предпочитаю Демьяна Бедного большинству советских поэтов. Он не только историческая фигура революции в ее драматические периоды, эпоху фронтов и военного коммунизма, он для меня Ганс Сакс нашего народного движения. Он без остатка растворяется в естественности своего призвания... На такие явления, как Демьян Бедный, нужно смотреть не под углом зрения эстетической техники, а под углом истории. Мне совершенно безразличны отдельные слагаемые цельной формы, если только эта последняя первична и истинна, если между автором и выражением ее не затесываются промежуточные звенья подражательства, ложной необычности, дурного вкуса, т. е. вкуса посредственности так, как я ее понимаю»¹¹.

Слова эти нельзя истолковывать превратно. Советуя смотреть на Д. Бедного «не под углом зрения эстетической техники, а под углом истории», Пастернак не собирался сколько-нибудь умалить художественное значение его творчества. Он лишь отвлекался от подробностей, от «слагаемых цельной формы», в конце концов от фактуры стиха, поскольку сам работал в совершенно иной поэтической манере, — его восхищала истинность, первичность поэзии Д. Бедною, чуждой какого-либо подражательства, эпигонства. Нелишне будет заметить также, что слова Б. Пастернака были сказаны при жизни Д. Бедного.

Так, не сближаясь, но понимая друг друга, перекликались поэты.