Стрелка исторических часов

Едва только Демьян спустится по Троицкому мосту и выйдет из Кремля — до мужика любой губернии рукой подать. Напротив Кутафьей башни — приемная «всероссийского старосты» Калинина. Сюда стекаются ходоки «всей Расеи»; чуть дальше, к Арбату, на Воздвиженке, — редакция «Бедноты». Тут народу не так много, но зато писем — тьма. И люди и письма показывают Демьяну, что мужик в общем доволен: еще бы! После X съезда партии продразверстка заменена продналогом. Положение крестьян облегчено вдвое. Но введение новой экономической политики потянуло за собой новую борьбу, новые вопросы. Но страна утопает в нищете, а газеты выходят с постоянными разделами: «На бескровном фронте». Нет, хотя гражданская война окончена — фронт еще не позади... Единственное, что теперь может урвать Демьян от боевого расписания дня, чем может потешиться в досужий час, — порыться в книгах. Как раз на пути от Михаила Ивановича в «Бедноту» есть хорошая книжная лавка. Удачи ждут не так уж часто. Отбор строг, да и библиотека становится все лучше. В этом деле, как в рыбной ловле: нужно терпение и терпение. Ничего, если находок нет. Зайду завтра! И он двигается дальше.

...До чего же все-таки стар и грязен этот город! Центр — в булыжных мостовых с бесчисленными колдобинами. Извозчики трясутся, колесят, как бог на душу положит, бранясь друг с другом и с прохожими. Автомобилей так мало, что появление их — едва ли не событие. Оживление создают разве только трамваи, да и тех немного; пройдет время — Демьян, активный депутат Московского Совета, подсчитает, сколько прибавилось. Поздравит москвичей с тем, что давка заметно уменьшилась.

...Переполненные вагоны скрежещут тормозами, спускаясь вниз, к Большому театру с Лубянки и Охотному ряду с Тверской, со всех прочих московских холмов и пригорков.

Оглушительно тренькают звонки, сигналя прохожим, снующим вдоль и поперек рельсов. Мальчишки едут, прицепившись к подножкам и буферам, на так называемой «колбасе» — свернутом калачиком рукаве-шланге. Тьма беспризорных. Монахов и монашек. Торговцев вразнос пирожками, открытками, папиросами, семечками, яблоками, ирисками, всякой кустарной мелочью — «чертиками», мячиками, прыгающими на резинках, пятновыводителями, наконец, и книгами. И все кричат: «А вот кому!», «Папиросы «Ира», остались от старого мира!», «Обезьяна Фока танцует без отдыха и срока!», «Что делает жена, когда мужа нема?», «Знаменитый перевод с французского! Давай налетай!», «А кому переводные картинки?»

И все это шумит не где-нибудь на задворках — в самом центре, у самых парадных зданий. Просят нищие в лаптях и сермягах; «благородные» дамы, мужчины; «Офицерик, простясь с эполетами, на углу торгует газетами...» — заметит Демьян, как он примечает все. Еще в кипении гражданской войны уловил взволнованные слухи у Иверской часовни насчет «ликвидации» иконы и спокойно сказал тем, кто «будоражит злые толки»: «Спор вести с детьми за соску взрослым людям не с руки. Измолитесь вы хоть в доску, чудаки!»

Демьян — непримиримый враг религии, но как не понять, что нужно время и осторожность? Нетерпимость тут ничего не сделает. Обличительная агитация — другой разговор.

Особенно много терпения надо Демьяну, чтобы пройти Охотным рядом, где расцвела пышным цветом частная торговля. Горюют поэты, писатели, «контуженные» уступкой частному капиталу. Им «горько... рабочие песни забыть»; им кажется, что «будто не было весны»; даже хорошие поэты горестно восклицают:

Как я стану твоим поэтом,
Коммунизма племя,
Если крашено рыжим цветом,
А не красным, время?

Но Ильич сказал Демьяну: «Не хнычьте! Предоставьте это... поэтам!» и поэт оценил, что Ленин в данном случае обратился к нему как к большевику. А большевики должны учиться торговать. Что ж, тоже фронт. И эта тема прочно входит в обойму Демьяна. Он досконально будет выяснять, что творится «за советским прилавком»; разговор, конечно, станет достоянием читателей:

Покупатель. Нет ли у вас американских булавок?
Приказчик. Идите, гражданин, назад. Мы не выдаем никаких справок.
Покупатель. Нечего сказать, встречаете любезно.
Приказчик. Так приказал Совнархоз. И спорить бесполезно.
Покупатель. Вот так штука!.. Пойти мне куда б?..
Приказчик. Идите в Губснаб, Из Губснаба в Губотсрочку, Из Губотсрочки в Губпроволочку, Из Губпроволочки в Губсаботаж...

С досадой расскажет Демьян эту «сказку про белого бычка», — потому что, разумеется, хождения в «Главитог» и «Главстатистику» приведут на тог же склад, и весь разговор начнется снова.

Тем более досадно видеть быстро разъевшихся частников Охотного ряда, идти мимо с думой: «...До скольких, однако же, пудов рекомендуется растить скотину эту?» Глаза бы не глядели!.. В стране голодно. Не так легко справиться с последствиями засушливого года, когда Демьян писал: «...Поволжье выжжено. Но есть места иные, где не погиб крестьянский труд, где, верю, для волжан собратья их родные долг братский выполнят и хлеб им соберут...» А тут, в Охотном, — изобилие.

Но здесь враги. Удушат за копейку. Недавно еще Демьян радовался: «...куда девалися трактирщики былые, охотнорядцы, мясники?..» И вот они здесь!

Однако пройти Охотным надо. Ряд лавчонок замыкает здание, что стоит напротив Дома союзов. Здесь «Рабочая газета». А «Рабочая газета» — это все тот же дядя Костя. Еремеев — ее организатор и редактор, да еще окруженный не «племянниками», а родными детьми — приложениями к газете. Журналы «Крокодил», «Экран», «Хочу все знать», «Юные строители», «Мурзилка»... Кому ведомо, что дядя Костя еще «народит»? Вот новая идея — на плоской крыше дома поставлен экран, и демонстрируется световая газета, даже фильмы. Показ иных выпусков вызывал такое столпотворение между редакцией и Домом союзов, что останавливались трамваи, да и все уличное движение было парализовано. Пришлось перенести дело в рабочие районы.

Иллюстрация и басне «Нет уверенности». Художники Кукрыниксы»
Иллюстрация и басне «Нет уверенности». Художники Кукрыниксы».

Сейчас Демьян заходит к старому другу по делу. Еремеев собирает к изданию первый том избранных сочинений Демьяна. Иллюстрации талантливейшего молодого художника Константина Ротова. А предисловие дядя Костя пишет сам. «Крокодильцы» посмеиваются, что их невозмутимый редактор просто влюблен в Демьяна, Демьян неопределенно похмыкивает, обнаружив, что предисловие начинается с провинциальной тросточки, и вопроса к городовому: можно ли ходить с ней? Вспомнил старое! Но здесь же приведены стихи «Пугало», уже украсившие пьедестал памятника Александру III. Дядя Костя не может не улыбнуться: расправился с тремя царями в четырех строчках! Демьян очень ценит редкую в устах друга похвалу, так как знает, что дядя Костя и сам писал когда-то, да весьма гораздо; только это известно немногим.

В редакции дядя Костя окружен отличным, веселым народом. Радостно видеть, как все тут любят его. Здесь молодой поэт Лебедев-Кумач, остроумный пародист Александр Архангельский. Художники тоже не отстают от профессиональных «темачей», вроде Глушкова; он под именем Изнуренкова описан Ильфом и Петровым в «Двенадцати стульях». Тут Моор, Черемных, тот же Ротов, Ганф, Борис Ефимов — и все хороши, зубасты, умеют воткнуть «Вилы в бок» — так называется отдел, введенный дядей Костей, в котором «поддевается» на вилы все, что так ненавидит и Демьян. Сам он не оставил стихов на память об этой первой поре жизни сатирического журнала. Их после написал Лебедев-Кумач:

. . . . . . . . . . . .
Наш крокодильский адмирал,
Душистый дым вокруг развеяв,
Упорно кадры подбирал
Добрейший «батько» Еремеев.

Малютин, Черемных, Моор
Спаялись кровно с «Крокодилом»,
И рос худкор, и рос крокор,
И рос тираж, и крепли силы.

Пришли Неверов и Кольцов,
Пришли Демьян и Маяковский,
И «Крокодил» в конце концов
Стал «главсатирою» московской.

Повидавшись со старым другом, посмеявшись с молодыми «крокодильцами», Демьян продолжает маршрут. Маршрут велик, но торопиться нечего. Все интересно! Вот толпа. В чем дело? А, знакомая картина. Заело мотор у какого-нибудь дряхлого автоинвалида. Самая разношерстная публика оживляется при любом уличном происшествии. Дружно кричат «Держи вора!» вслед улепетывающему беспризорнику. Злорадствуют над «засевшим» средь улицы шофером: А он краснеет за себя, за машину, за молодую Советскую власть, поминаемую между делом различными представителями старого мира.

Дружеский шарж на К. С. Еремеева
Дружеский шарж на К. С. Еремеева.

Среди представителей молодого поколения, к которому принадлежит шофер, удальцом ездит по городу другой шофер: будущий покоритель Северного полюса Водопьянов, работающий по ранней страсти к авиации в учреждении с удивительным названием — «Промвоздух». И бегут по всем улицам, едут в переполненных трамваях сотни и тысячи будущих героев, ученых, красных директоров, художников, народных артистов — еще совсем зеленых, иногда полуграмотных, почти всегда плохо одетых. Иные даже босиком. У самого «ответственного» из них разве что есть парусиновый портфель. Никого из этой торопящейся толпы Демьян не знает, но, постреливая зорким взглядом, угадывает рабфаковца, комсомолку, все те же «простые лица, что смотрят честно»... И они радуют его.

Стоп, новое сборище на Неглинной! Это еще что такое? У самого Театрального отдела Наркомпроса. Что приключилось в ведомстве Анатолия Васильевича Луначарского?

Спрятав мундштук в карман, тихонько поводя мощными плечами, Демьян начинает проникать в толпу. Получает легкие тумаки, шутя отвечает на сердитые реплики. В фарватере за ним пристроился и ввинчивается в толпу юркий беспризорник.

Дело выясняется. Луначарский тут ни при чем. Уличное движение нарушено кончиной одной лошадиной силы. Долго ли, коротко ли, осведомленный обо всем, Демьян отчаливает вместе с прицепившимся чумазым мальчонкой. Хлопчику нравится дяденька в кожаной куртке: не иначе как комиссар!

Беседуя с ним, беспризорник попадает сперва в какое-то учреждение. Важный дяденька говорит в его сторону: «Это со мной!» Теперь уже известно, что дяденьку зовут Ефим Алексеевич. Потом они заходят в книжный магазин. Здесь Ефим Алексеевич показывает много диковинного. Особенно хороши книжки с картинками. Грамоты паренек не знает.

Наконец шустрый малый попадает в Кремль («Это со мной!»).

Царь-колокол и Царь-пушка производят большое впечатление. Но еще большее — та «Царь-яичница», которую ему делает Ефим Алексеевич — тоже к собственному удовольствию. Он говорит, что замечательно хорошо умеет приготовлять это блюдо. Кроме него, накормить гостя некому. Семья на даче. Демьян вручает парнишке мочалку и мыло, а сам копается в детских вещах: во что бы его переодеть? Сыну-первенцу — два года. Младшему — один. Среди дочек есть и ровесница, но платья не годятся. Вот разве кофточки?

Мальчик уже сравнительно чист, когда приходит курьер с пакетом для товарища Демьяна Бедного. Как же гостю Ефима Алексеевича упустить случай глянуть на него?

— Ефим Алексеевич! Демьян Бедный тоже тут живет? Близко?

Отношения выясняются, и гость уезжает в колонию под страшной угрозой в случае побега потерять дружбу Демьяна Бедного навеки. Еще условие: научиться грамоте и сложить толковое письмо.

— Если пригласишь в гости и напишешь без ошибок, обязательно приеду. И книжки привезу.

Немало таких ребят попадало в детские колонии с легкой руки Демьяна. Они держали слово. Не бегали. И он держал. Проведывал. Отвечал на письма. Привозил книги.

Однажды подарил ребятам книжки своей фронтовой библиотечки и сразу же получил письмо: в книге нашли расческу. Что с ней делать?

Вот его ответ:

Уж голова моя седа,
Уже на жизнь гляжу я строже.
Но, дети, был я молод тоже
И в те счастливые года
Носил прическу — хоть куда!

Лишился я былого лоска:
Мне плешь кусают комары.
Но от счастливой той поры
Осталась праздная расческа.
Расческу старую мою
Вам, боевым, звонкоголосым,
Вам, молодым, густоволосым,
Любовно я передаю.
. . . . . . . . . . . .
Ужель когда-нибудь я сам,
Ребятки, стае вашей дружной
Расческой сделаюсь ненужной!

Много таких посланий затерялось. Они были набросаны между делом и предназначены только адресатам. К настоящей работе относилось другое, как всегда смешное и серьезное. Те люди, которые стояли в толпе на Неглинной, скоро прочли «Историю, на истинном происшествии основанную». О том, как «тощая кобыла былую прыть давным-давно забыла. Шажком кой-как плелась она. И, наконец, утомлена поездкою — не так уж длинной — свалилась на Неглинной...»

Мир праху твоему,
Ненужная уж больше никому.
Ненужная? Не тут-то было!
Какой тут к черту прах и мир!
За клячу дохлую вступили в спор — Главжир,
Центроутиль, Главкость, Главшерсть, Главмыло...
Сначала Главков пять иль шесть,
А после — трудно перечесть.
. . . . . . . . . . . .
Что заварилось, правый боже!
Кобыла дохлая лежит на мостовой...
Никто, никто о ней не думал, о живой,
А дохлая — она для всех дороже!
. . . . . . . . . . . .
Не в этом суть, а в том, что дохлая кобыла —
Искали — не нашли! — пропала без следа.
. . . . . . . . . . . .
Но Главки злой враждой пылают, как пылали.
Не о кобыле спор, о той, которой нет,
А спор идет о том: кобыла-то была ли?

Вот узел. Разрубить его каким мечом?
Рубите, кто горазд. А я здесь ни при чем!

В последних строках Демьян явно покривил душой. Он «при чем» всюду и везде. И всюду и везде есть для него материал.

Каждый встречный — его желанный собеседник. Незначительных, неинтересных людей для него нет. Темы? Огородничество, дороговизна на рынке, рыбная ловля, политика, болезни, настроения молодежи. Этот перечень не исчерпывается никаким списком. То, что другим видится всего лишь как толпа, для него всегда означает возможность живых, пусть быстротечных, контактов с людьми. Он дышит говором толпы, слышит в ней голос самой жизни. Не зря он называет себя «уличным поэтом». Особым своим нюхом он распознает общее настроение, улавливает мысль всякого случайного собеседника: «Прислушиваюсь, приглядываюсь. Где — спрошу, где — сам догадываюсь».

Конечно, прежде всего он и спросит и будет догадываться на собрании, к чему эти строки и относятся. Но точно таков он и на скамейке бульвара. У табачного или газетного киоска. Возле чистильщика сапог. Около кремлевской будки пропусков. В очереди к магазину или пригородной кассе. В дачном вагоне: в 1922 году Моссовет предоставил ему чью-то заброшенную дачу.

Многие случайные попутчики, через день-другой разворачивая газету, вспоминают своего собеседника: ,

— «Сократят воровство?»
— «Едва ли.
Раньше тож спуску не давали
Казенному товару:
Тащи из казны, что с пожару!»
— «Вон в ГУМе как тащили — беда!»
— «И дотащились до суда!»
. . . . . . . . . . . .

Десятки минутных зарисовок заставят узнать читателей в своем вчерашнем соседе поэта, вспомнить его хитрые глаза, услышать рокочущий басок... И верно, ведь народу в вагоне было «как сельдей в бочке. Дух — на высшей точке», а разговор шел «политический, экономический, бытовой, пустой и деловой»...

Только это все еще не работа. Работа определяется событиями дня, требованиями «Правды» или «Бедноты». С некоторых пор Демьян начал еще и регулярно заниматься международными делами. Строчит «ноты» иностранным министрам, толкует читателю, куда эти министры клонят.

Первую пробу пера на эту тему он сделал во время гражданской войны, когда Советам пришло приглашение участвовать в конференции на Принцевых островах наряду с белогвардейскими «правительствами». Тогда Демьян сделал вид, что уж «собрался», да Свердлов отговорил: «Пойми, — говорит, — голова, что это — ловушка, а не острова...», «Да и дипломат ты — ни в зуб ногой. Если и поедет, то кто-нибудь другой».

Обложка книги. Художник Бор. Ефимов
Обложка книги. Художник Бор. Ефимов.

Так-то оно так. Демьян и сам признается, какова его дипломатическая школа, в стихотворении «Марка»:

Сидит, бывало, мой дед на завалинке, —
Одна нога в лапте, другая — в валенке,
В зубах давно потухший окурок, —
Бубнит дед про турок...
. . . . . . . . . . . .
Тут как запустит дед ноту трехэтажную...
Вот какую школу прошел я важную,
К дипломатии склонность восприял наследственно
От моего деда непосредственно.

Эта школа чувствуется в озорно-«почтительном» тоне, которым поэт обращается к английскому премьеру: «Одначе, сколь вы не испытываете мое терпение, тем не менее я вас с супругой и приплодом поздравляю с Новым годом».

А кроме шуток, Демьян следит весьма внимательно за тем, что творится вне пределов родной страны, ибо: «В жаркой битве, в стычке мелкой, средь строительных лесов, жадно мы следим за стрелкой исторических весов». «Стрелка» дрогнула давно, еще в сентябре девятнадцатого года. Демьян тут же откликнулся: «Клемансо забил тревогу, от Ллойд-Джорджа письмецо: «А у Ленина, ей-богу, очень милое лицо!..» Это были еще первые приметы замечающихся перемен.

Но когда окончательно провалились все попытки интервенции, вопрос перед иностранными державами встал ребром: как быть, прекратив военные действия против Советской России? На каких основах строить отношения? Игнорировать? А быть может, торговать? Допустить ли большевиков к участию в международных конференциях? Принять ли их представителей в Лигу наций?

Первой пойти навстречу Советам отважилась Англия, и Демьян почтил за это своим постоянным вниманием ее премьера, Ллойд-Джорджа, которого Ленин считал наиболее ловким из деятелей того времени. Премьер даже вошел в конфликт со своими: министр иностранных дел лорд Керзон отказался принять приехавшего в Лондон советского представителя Красина; Ллойд-Джордж был вынужден пригласить его к себе. На этом приеме Керзон демонстративно не подал руки большевику, и премьер раздраженно крикнул: «Керзон, будьте джентльменом!..»

В «высших кругах» общества всего мира тогда охотно подхватили версию белой эмиграции о вандализме большевиков: это едва ли не людоеды! Но Ллойд-Джордж призвал Керзона к исполнению долга вежливости не потому, что был лучше воспитан или лучше относился к большевикам. Его поведение объяснялось таким пониманием вещей: «Если, прежде чем пожать руки правительств на севере, юге, востоке или западе, мы будем внимательно рассматривать, насколько чисты их руки, то, я думаю, едва ли много сделок было бы заключено на земле». Демьян Бедный, разумеется, прокомментировал это высказывание, не упустил и других признаний английского премьера, понявшего, что «война против большевиков... вызвала бы среди организованных рабочих волнение, которое трудно даже вообразить». Но Ллойд-Джордж не терял надежды задушить Россию новыми — экономическими мерами, не говоря о том, что торговля с Россией была необходима для восстановления собственного хозяйства. А Демьян мотает все на ус и растолковывает читателю. Европа вырабатывает устав Лиги наций? «Карты ясны! Мировой Торговый Дом. Пять работников согласны честно жить... чужим трудом!»

Подписан, наконец, англо-советский торговый договор. Италия последовала примеру Лондона, а Франция все воздерживается? «Сеньер и сэр, а где ж «моншер»?» — только и спросит Демьян Бедный.

Рисунок Бор. Ефимова
Рисунок Бор. Ефимова.

В ноябре 1921 года в связи с вашингтонской конференцией по разоружению Демьян нарисовал портреты всех «адовых друзей» — Ллойд-Джорджа, Хьюза и Бриана. «В аду пошел тревожный гул... Что там творится в Вашингтоне? Кто Хьюз? Святой или дурак?..» Впрямь «на земле для новых драк вооружаться перестанут? Иль блеск «гуманнейших» идей там служит только для парада?..» А в декабре завязал переписку всерьез: «Мистеру Ллойд-Джорджу. Совершенно приватно», а затем и «Доверительно»:

Так вы, мистер, настроены вполне примирительно?
Справлялись вы у мусью Бриана,
Какого он мнения насчет мусью Демьяна?
Решил признать нас окончательно?
Прямо замечательно!
Может, еще кто-нибудь
Хочет стать на этот путь?

...И в самом деле, доверительно поэт предупреждает: «Когда пойдут наши совместные заседания об условиях «признания», — имейте, мол, в виду, что... «в Советской Руси перевелись караси, водившиеся на святой Руси ране, которые, дескать, любили, чтоб их жарили в сметане».

В 1922 году число «срочных», «приватных» и прочих посланий за границу заметно умножилось. Со страниц газет всего мира не сходит слово «Генуя». В апреле этот итальянский город впервые примет на международной конференции делегацию большевиков. И Демьяна очень забавляет точка зрения иностранных дипломатов, их страх перед неведомыми «русскими медведями», как они полагают, — безграмотными и грязными посланцами Советов.

Демьян все помнит, ему приятно посмеяться над тем, какие «открытия» ждут того, кто впервые увидит «страшных» большевиков; он знает, как будут поражены за границей, услышав советского наркоминдела Чичерина, который, выступая по-русски, легко тут же переведет свою речь на французский. Что касается Красина... то ведь это «подлинный джентльмен, чуть ли не со свидетельством из Оксфорда, и у него лицо, а не морда». И Демьян еще добавит: «Мистер, бойтесь этого как огня: чтоб вместо Красина не назначили... меня».

А если говорить серьезно, то провозглашенная Чичериным программа Советского правительства предельно и давно ясна, и Демьяном давно сказано:

Дескать, мы — успех заметный! —
Держим курс междупланетный
И сильны союзом тесным
С пролетарием небесным, —
Но пока там суд да дело,
Пусть нам сферы верят смело:
В силу разных ситуаций,
Мы не тронем сферных наций
И по собственной охоте
Всем пошлем по мирной ноте.

Что же касается требования уплаты царских долгов, то как тут снова не посмеяться? Поэт ценит вежливость; он так и знал, что Чичерину скажут, что у него «не глаза — прямо василечки!.. Ах, подпишите эти векселечки!», и объяснит своему читателю в газете «Беднота», чего же в конце концов добиваются в дипломатических сферах:

...Уж баре не кричат: «В России коммунизм
Весь, мол, хозяйственный разрушил механизм!»
У них самих теперь хоть нет Советской власти,
А в механизме все расхлябалися части.
И, нынче нас к себе чуть не силком таща,
Они нам в Генуе поют (пока!) умильно:
«Как, дескать, вы и мы поизносились сильно,
Давай чиниться сообща!» Мы что же?
Мы не прочь. Мы, скажем, не перечим,
Европа, истинно: испорчен весь фасад.
Но... царские долги платить нам все же нечем.
Начнете требовать, так мы — айда назад!
Опять же, ваши все припомнивши попытки —
Четыре года лезть на красный наш рожон,
Еще мы спросим вас: КОМУ и КТО ДОЛЖОН?
Мы вашим ласковым речам не очень верим.
Но — поторгуемся: не купим, так примерим, —
Не сбудем вам своих товарных образцов,
Так хоть пощупаем как следует купцов,
Чтоб, в случае вторичной встречи,
Знать, с кем вести какие речи!

Обложка книги
Обложка книги.

Возобновленная в Нижнем Новгороде ярмарка доставит эту возможность потолкаться среди тех, кто умеет торговать, даст образец, как вести беседу с лордом по-купцовски. Впрочем, поэт по-прежнему «сочувствует» английскому премьеру. Тот занемог. «Догенуэзился!» — пишет Демьян, рассказывая читателю, что больному в бреду видится... «Будто его... переехала русская нефтяная цистерна, вся обклеенная плакатами Коминтерна!»

А помимо шуток:

...Скажу лишь то, что непреложно:
Мы уступаем, сколько можно,
Но если нас биржевики
Начнут пугать — серьезно? ложно? —
Мы твердо скажем: «Осторожно!
За этой линией — штыки!!»

И еще одну информационно-разъяснительную работу всегда ведет Демьян: пользуется любым случаем, чтобы дать понять, как воспринимает тот или иной факт Ленин.

Никто из поэтов не писал так много и так просто о Ленине при его жизни. У Демьяна есть целый стихотворный отчет об одном из съездов Советов, написанный от лица крестьянского делегата — деда Софрона. Дед обстоятельно рассказывает, как он уселся рядом с Лениным, как чувствовал себя на съезде, о чем шла речь; и, наконец, в этом отчете поэт разрешил себе, надев, маску деда, сказать:

Ильич начал докладывать съезду отчет
О работе Советской власти,
Разбив отчет на две части:
Про внешнее и внутреннее положение
(В газете прочли вы подробное изложение).
. . . . . . . . . . . .
Ленинской речи дать повторение —
Труд для меня непосильный, ребятки!
Ленин речь говорит —
Не кривит, не мудрит,
Не шумит, не грохочет.
Не поймет его тот, кто понять не захочет.
Словно Волга-река: ширина, глубина
И прозрачная ясность до самого дна.
Нет иного для ленинской речи сравнения.
В этой ясности — ясность великого гения.
В простоте — глубочайшая мудрость народная.
Дышит мощью безмерной река многоводная
И несет свои воды бескрайной равниной,
Без натуги плотину снося за плотиной.
И нет силы такой, чтоб закрыла ей путь
Иль могла ее в русло иное свернуть!

И тут же сделано стихотворное изложение ленинского доклада.

Деловая, конкретная программа действий всегда точно изложена поэтом. Идет ли речь о борьбе «со вшой», о навозе ли — Демьян ничем не погнушается, да еще с вызовом: «Кто скажет мне, что где навоз — там нет геройства, того я быстро излечу, послав на взбучку к Ильичу...» .Все это так жадно поглощается читательской массой, что в деревнях собирают по ложке керосина с каждой избы, чтобы какой-нибудь, пока единственный, грамотей почитал обществу «Демьянушку». Он же и утешит, сказав: «Я знаю: горько вам живется и убого, но цель заветная близка, ее видать. Все силы напряжем — не будем голодать. Страдали много мы. Осталося немного перетерпеть, перестрадать!»

В оценке международных событий поэт также всегда старается дать понять точку зрения Ленина.

Вот шуточный романс, как бы фиксирующий рассуждения Ллойд-Джорджа.

...А Ленин, хитрейший из всех мировых хитрецов,
Смеется, засунувши руки в карманы.
Он, чувствую, рано иль поздно окажется прав, —
Вопрос лишь насчет промежутка,
И выверты наши, — по совести все разобрав, —
Такая пустая и глупая шутка.

Поэт часто использует размер популярных городских романсов и уличных песенок, которые ^вдруг преображаются в остро политические обзоры. Так известная «Маруся отравилась», звучащая на любой русской шарманке, оказалась Антантой, которая тоже, конечно, отравилась:

Ллойд-Джордж, любовник ейный,
Ее хотел спасти
И в Геную, в больницу,
Надумал отвезти.

Хлопочет возле бедной Антанты и Пуанкарэ, рассказывается в новых словах песенки.

К концу 1922 года настанет пора подбить итоги дипломатической деятельности иностранных министров. Дань тонкости их работы — в самом названии — «Кружево»;

Все будет чинно и понятно
Дипломатическим умам.
Поговорят безрезультатно
И разбредутся по домам.

Из надоевшей всем кадрили
Очередные сделав па,
Начнут хитрить, как и хитрили,
Дробя слабейшим черепа.

Но наш Чичерин, мудрость эту
Не хуже зная, чем враги,
По очень скользкому паркету
Спокойно делает шаги.

А пока Чичерин спокойно делает эти шаги по скользкому паркету дипломатических гостиных, Демьян Бедный продолжает ходьбу по разбитым мостовым, езду по тряским дорогам. Его «дипломатическая» работа — это еще не работа. Главное здесь, дома. Даже свои послания Ллойд-Джорджу он иногда заканчивает на ходу, сообщая, что, мол, некогда — еду на Нижегородскую ярмарку («как ездил раньше на фронты») или еще куда-нибудь. И это не выдуманная концовка. Он по-прежнему много ездит. «Сам по себе». По сигналам читателей. От «Правды» и «Бедноты». Как представитель Моссовета, других советских и партийных организаций, называя себя «замвридвождем».

Круг обязанностей этого «замвридвождя» и «наркомнеудела», а в общем никем никуда не назначенного человека приобретает еще больший размах потому, что он никуда никем не назначен. Много есть в его стихах кратких характеристик того, чем, собственно, он занят: «Я пребываю в своей неизменной роли — популяризирую партийные пароли».

Демьян в Киеве потому, что на землях Печерской лавры вырос совхоз. В Калуге потому, что оттуда писали во ВЦИК про нелады в сельхозартели. В Перми, в Екатеринбурге потому, что... Потому что везде есть дело.

В Москве тоже тихо не посидишь. «Развернешь газету утром — разбегаются глаза». Кому нужно помочь, кого шлепнуть, принять участие в работе по «неделям»: «Неделя против бесхозяйственности», «Неделя казармы», «Неделя бани», «Неделя просвещения»... На каждую «неделю» приходится еще один партийный день, когда можно успеть потолковать с людьми на двух-трех заводах. Вскоре по партийной линии работы прибавляется в связи с деятельностью оппозиции.

Но еще ждут специально адресованного к ним слова женщины. Молодежь. Не ждут, но получают свою порцию нэпманы, попы. Кулаки. По-прежнему меньшевики с эсерами. Не остается без внимания даже такая, как будто удаленная от кипучей жизни «недель», область, как статистика. Это самая скучная из тем, за которые брался Демьян. И вот как она выглядит вышедшей из-под его пера:

Корову среднюю со средним сеном сложим,
На лошадь среднюю затем ее помножим
И, разделив на дробь звериного числа,
Получим... среднего осла.

Не думайте, что сей осел сидит в Компроде
Иль где-то в этом роде:
О средних выкладках восторженно мыча,
Он топчет грядки в огороде
И ждет хорошего бича,
То бишь посланья Ильича.

О, сердцу милая картина!
Не делай глупостей, дурацкая скотина!

Иллюстрация к поэме «Главная Улица». Художник К. Зотов
Иллюстрация к поэме «Главная Улица». Художник К. Зотов.

Стихотворения, как он сам говорил, «разнокачественные», громадному кругу тем посвященные. Но приходит черед сказать и о себе. Начинается партийная чистка. Демьян сознается, что не меньше других, побаивается товарища Землячки: «Она престрогая такая коммунистка, а мне предстоит партийная чистка. Чистил я других до последнего дня. Теперь будут чистить меня».

Трелукавая муза моя, не брыкайся.
Всенародно в грехах своих кайся.
Выйдем вместе и скажем:
«Мы с довольно порядочным стажем».
Доставалось чужим. Доставалось своим.
Мы пороков своих не таим...»

...Так подходит к концу 1922 год, когда празднуется пятая годовщина Октября. Верстается юбилейная «Правда». На уровне заголовка, справа — четыре веселые строчки?

МЫ НЕ СТАРИКИ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ! мы только начинаем жить.
ПОРЫВОМ, УДАРОМ — ВПЕРЕД!

Первая страница открывалась крупно набранными: «ПЯТЬ ЛЕТ» и воспроизведением приветственной записки с подписью: «Ваш Ленин». Полоса украшена еще размашистым рисунком Дмитрия Моора, так хорошо нашедшим стиль графики, что соответствовал молодости эпохи. Весь номер газеты дышит этой молодостью. Она отражена даже в верстке: в заголовке статьи Е. Варги «Распад капитализма» первое слово набрано крупными, очень наглядно распадающимися в разные стороны литерами. Подборка из выступлений иностранных коммунистов на последней полосе названа «Рост коммунизма»; и с той же наглядностью слово «рост» оттиснуто, как диаграмма: «р» — маленькое, а «т» — вдвое больше.

С выдумкой, своеобразными перебивками набрана и статья Кржижановского об электрификации. Демьян любит веселую верстку. Но на этот раз, выступая в подвале той же полосы, он необыкновенно строг: встречает пятилетие Октября поэмой «Главная Улица». Вернувшись к дням боев, поэт в эпилоге пишет:

Стойте ж на страже добытого муками,
Зорко следите за стрелкой часов,
Даль сотрясается бодрыми звуками,
Громом живых, боевых голосов!

...Внимая этим голосам, Демьян вступает в новый, 1923 год. Он доносит эти голоса во всеуслышание, прославляя крестьянку Марию Голошубову, которая добилась у себя в селе подписки на «Бедноту»; поздравляет красноармейцев со взятым ими на себя обязательством стать грамотными; обращается к «певцам молодым»: «Время, братцы, на свой лад запевать, стариков подменяя в партийной упряжке!» Рассказывает о своей поездке в Кострому, где построили электростанцию.

Демьян Бедный приветствовал XII партийный съезд «Раздумьем»; он говорил о том, «как, покрыв столицы-города и разливался в глухие захолустья, играет полая весенняя вода, я силюсь угадать: какими и когда мы доплывем до чаемого устья?»

Но Владимир Ильич не выступал на этом съезде. Болен. Тяжкая тревога за него омрачает течение всего двадцать третьего года. Впервые в голосе поэта появились ноты отчаяния, страстной мольбы: «Суеверно молю я судьбу: «Пощади! Требуй жертвы любой, — много жертв впереди! Вырви сердце мое; только нас огради...» Эти стихи напечатаны в «Правде» 14 марта.

Через месяц поэту исполняется сорок лет, и Михаил Иванович Калинин вручает ему орден боевого Красного Знамени. Это первый орден, данный Советской властью писателю. Юбиляра приветствуют армия, флот, ВЦИК, редакция «Правды»: «Тебя не устанут слушать, пока ты не устанешь писать». Тепло, задушевно поздравляют читатели. Демьяну сказали в те дни много хорошего, искреннего, почетного.

Но все это было его последней радостью при жизни Ленина.

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница

Статистика