Е. Жирнов. «Демьян заелся, Демьяну дали по морде»

«Коммерсантъ Власть». — 06.04.2009. — № 13. — С. 58.

В России и СССР всегда существовали деятели культуры, особо приближенные к руководству. В 1920-х годах хлебное место кремлевского любимца на 15 лет занял поэт Демьян Бедный. Историю взлета и падения глашатая большевизма восстановил обозреватель «Власти» Евгений Жирнов.

Раз уж поэт в России больше, чем поэт, народный поэт должен происходить из таких глубин народа, чтобы знакомящиеся с его биографией читатели в ужасе отшатнулись. И этому критерию Ефим Придворов, судя по его собственным рассказам о детстве и юности, отвечал как никто другой. Он родился в 1883 году на Украине в семье бывших русских военных поселенцев — самой обездоленной и бесправной части крестьянства, обязанной и заниматься сельским трудом, и нести военную службу. А начало жизни Ефима прошло на фоне бесконечного ожесточенного конфликта между родителями.

Мать, как говорилось в биографии, написанной в 1925 году с его слов Львом Войтловским, была «исключительно красивая, крутая, жестокая и распутная», ненавидела мужа, постоянно жившего вдали от семьи, в городе, и мстила ему постоянными загулами и изменами. Тот, наезжая домой, бил ее смертным боем, а она избивала не менее ненавистного ей сына. «Пинками, побоями и бранью, — писал Войтловский, — она вселила мальчику ужасающий страх, который постепенно превратился в непреодолимое, навсегда оставшееся в душе отвращение к матери». Ко всему прочему родительница абсолютно не заботилась о пропитании Ефима, и потому он с малых лет просил подаяния у соседей. Но лишь до тех пор, пока в школе не выучился читать и писать.

«Учился он хорошо и охотно, — писал Войтловский. — Чтение окунуло его в сказочный мир... Каждый пятак, попадавший ему в руки, он мигом превращал в книжку. А пятаки водились у мальчика. Дом Придворовых по своему стратегическому положению (против "расправы" и шинка и недалеко от дорожного тракта) был чем-то вроде заезжего двора. Сюда заглядывали и становой, и урядник, и сельские власти, и проезжающие обозы, и конокрады, и дьячок, и вызываемые в "расправу" крестьяне... Вместе со знанием жизни приобрел тут Ефимка и деляческие навыки, и вскоре он начинает подвизаться в роли сельского писарька».

Грамотность Ефима оценили не только многочисленные просители, но и мать, славившаяся в округе своими аферами не меньше, чем распутством. К примеру, она торговала противозачаточными средствами из пороха и лука, пользовавшимися неизменным спросом у окрестных девиц. А поскольку снадобье никогда не действовало, затем помогала подкинуть в приюты или богатым горожанам незаконнорожденных младенцев. Все трогательные записки, прилагавшиеся к новорожденным, придумывал и писал юный Ефим.

Как он рассказывал потом в кругу друзей и даже на собраниях и митингах, идеалом и примером для подражания у него был главарь местных конокрадов — хорошо одетый, всегда при деньгах и свободный от любых забот и обязательств. Ефим Придворов спал и видел себя конокрадом, но судьба распорядилась иначе. Отец забрал его к себе в город, а вскоре отдал готовиться в военно-фельдшерскую школу, которая в те времена считалась среди бедняков одним из лучших способов вырваться из беспросветной нужды. Ведь после нескольких лет службы в армии фельдшеры уходили в запас и из-за хронической нехватки врачей становились едва ли не самыми уважаемыми и обеспеченными людьми в любом крупном селе.

В Киевской военно-фельдшерской школе Ефим впервые нашел приложение и своим литературным способностям — начал писать верноподданнические стихи. Одно из них, посвященное Николаю II, он не стеснялся цитировать и при советской власти: «Звучи, моя лира: / Я песни слагаю / Апостолу мира / Царю Николаю!» Однако он как-то забывал рассказывать о том, что дальнейшей своей карьере был обязан великому князю Константину Константиновичу, поэту, президенту Академии наук и большому ценителю и любителю красивых юношей, который позволил Ефиму Придворову после отбытия положенного срока службы фельдшером поступить в Санкт-Петербургский императорский университет.

«Любопытен приезд Е. Придворова в столицу ранней осенью 1904 г., — рассказывалось в его биографии. — С Николаевского вокзала вышел крепкий детина в порыжелом пальто с отцовского плеча, с тощим чемоданчиком, но в новенькой студенческой фуражке и с тросточкой в руке».

Тросточка явно выдавала намерение своего обладателя прорваться в мир богатых и знаменитых людей. Однако время шло, а планы по завоеванию Петербурга так и оставались планами. Университет окончить не удалось, а перо молодого поэта оказалось востребованным лишь в изданиях самого маргинального политического движения страны — крайне левого крыла социал-демократов, возглавляемого Лениным. В большевистских изданиях он публиковал стихи, фельетоны и басни. А после написания стихотворения о беспросветной бедности крестьянина Демьяна Ефим взял себе псевдоним Демьян Бедный, под которым со временем стал известен по всей стране.

Однако мать не оставляла его в покое даже в Петербурге. В 1912 году она приехала в столицу. «Путаясь, рассказала, — писал Войтловский, — что на базаре в Елисаветграде в отхожем месте нашли труп отца. Труп совсем разложился, на пальце сохранился серебряный перстень с надписью: Алексей Придворов. Из расспросов выяснилось, что у нее была крупная ссора с отцом из-за дома в деревне. Отец собирался куда-то уехать и хотел продать дом. Мать была против. Она в то время торговала на базаре, и рундук ее находился недалеко от отхожего места. Слушая сбивчивые показания матери, сын пришел к твердому убеждению, что она причастна к убийству... И только на смертном одре она покаялась и созналась, что муж был убит ею при содействии двух любовников. В день убийства она всех троих позвала к себе на обед, опоила мужа отравленной водкой, и тогда те двое обмотали его тонкой бечевкой, удавили и бросили в отхожее место».

Мать неизменно разыскивала его и в последующие годы. «Уже при советской власти, — говорилось в биографии, — когда сын стал известен на всю Россию, она не раз приезжала к нему, получала деньги, подарки, но, уезжая, неизменно обворовывала».

Демьян платил матери сторицей, и, как вспоминали современники, не раз на митингах, рассказывая о себе и своем детстве, говорил: «А мать моя, дорогие товарищи, была б...ь, б...ща». Такая открытость обезоруживающе действовала на рабочих и крестьян, которые после этого верили всему, что говорит предельно правдивый, хотя и одетый по-барски мужик. И именно это высоко оценили вожди большевиков.

Демьян Бедный любил рассказывать в разных вариантах историю о том, что Ленина крайне волновал вопрос, пойдут или не пойдут за большевиками крестьяне. И поэтому пригласил к себе Демьяна Бедного, поручил выделить ему отдельный комфортабельный вагон и дал задание ездить по стране и агитировать за советскую власть. И поэт героически выполнял задание вождя мирового пролетариата.

Естественно, в этих рассказах было много позы и рисовки. Но и десятилетия спустя после гражданской войны все помнили строчки его нехитрых стихов: «Демьян Бедный, / Мужик вредный, / Очень просит мужиков / Поддержать большевиков». В архивах сохранились требования главы Реввоенсовета республики Льва Троцкого отправить Демьяна для агитации на самые угрожающие участки фронта. И даже давний недруг Демьяна Бедного Максим Горький в воспоминаниях о Ленине писал, что Ильич «усиленно и неоднократно подчеркивал агитационное значение работы Демьяна Бедного, но говорил: "Грубоват. Идет за читателем, а надо бы немножко впереди"».

Не исключено, что Ленин ничего подобного не говорил, а Горький вложил в его уста собственную характеристику Демьяна Бедного, с которым конкурировал за благоволение Сталина. Ведь Демьян первым сделал правильную ставку в политической игре, когда перешел в лагерь сталинских сторонников, где его приняли с распростертыми объятиями: с тем же успехом, с которым поэт агитировал массы против белых, он мог агитировать и против политических противников Сталина в фельетонах и баснях.

Поэт отличался чудовищной работоспособностью — едва ли не ежедневно в газетах появлялись его произведения. А знавшие его люди поражались тому, с какой поразительной скоростью Демьян печатает на машинке все новые и новые опусы.

Чтобы сохранить в рабочем состоянии столь мощное средство политической борьбы, Сталин отправлял Демьяна Бедного на курорты, где тот, ненавидя новых богатых, нэпманов, вел вполне нэпманский образ жизни.

«Живу в своем вагоне на станции, — рассказывал он знакомым, — столуюсь в диетической столовой и начал принимать "роскошные" грязевые ванны. Но нэпманы и нэпманки выводят меня из себя, боюсь, что долго не выдержу, какую-нибудь разжиревшую тварь прикончу!»

Когда Демьян заболел всерьез, Сталин писал членам Политбюро: «Демьян Бедный в опаснейшем положении: у него открыли 7% сахара, он слепнет, он потерял 1/2 пуда веса в несколько дней, его жизни угрожает прямая опасность. По мнению врачей, нужно его отправить поскорее за границу, если думаем спасти его. Демьян говорит, что придется взять с собой жену и одного сопровождающего, знающего немецкий язык. Я думаю, что надо удовлетворить его».

Понятно, что валюта и сопровождающий были выделены без малейшего промедления. Ведь все затраты окупали себя с лихвой. Стоило в 1926 году Сталину намекнуть, что от Троцкого и троцкистов надо избавляться, как Демьян ответил стихами, к которым прилагалось письмо: «Посылаю — для дальнейшего направления — эпиграмму, которая так или иначе должна стать партийным достоянием. Мне эта хуевина с чувствительными запевами "зачем ты Троцкого?!.." надоела. Равноправие так равноправие! Демократия так демократия! Но именно те, кто визжит (и не из оппозиции только!), выявляют свою семитическую чувствительность».

Связка между вождем и его пропагандистом со временем только крепла. Сталин присылал Демьяну на отзыв рукописи своих статей, поэт — все новые более или менее крупные произведения. И не забывал сообщать о бытовых проблемах и просьбах. К примеру, с 1925 года разные руководящие товарищи пытались лишить Демьяна его знаменитого синего вагона.

Некоторые члены Центральной контрольной комиссии партии предлагали «считать, что в интересах поддержки престижа тов. Д. Бедного, как коммуниста и как пролетарского поэта, необходимо отменить расход на содержание протекционного вагона (превышающий 10.000 рублей в год)».

«Мне казалось, — жаловался поэт Сталину, — что вопрос об оставлении в моем распоряжении вагона не может возбудить никаких сомнений, так как целесообразность такой привилегии доказана семилетней практикой».

Вождь надавил на подчиненных, и привилегия осталась за Демьяном. Лишить Демьяна его вагона не смогла даже сестра Ленина Мария Ильинична Ульянова. Поэт Александр Жаров вспоминал:

«Мария Ильинична еще работала в "Правде", но уже выполняла и новые обязанности по линии партконтроля. Я однажды вошел в ее редакционный кабинет в момент, когда она звонила по телефону Сталину. Я хотел выйти. Но Мария Ильинична остановила меня кивком головы. Разговор был о том, что вагон, в котором с разрешения Ленина разъезжал по фронтам во время гражданской войны Демьян Бедный, теперь ему не нужен. Вагон стоит без действия где-то в тупике. И Марии Ильиничне поручено спросить у Сталина, согласен ли он с тем, чтобы демьяновский вагон был передан кому-то другому, кто в нем нуждается. Мария Ильинична говорила спокойно. Вдруг голос ее дрогнул. Сталин, видимо, оборвал ее, произнес какую-то фразу и положил трубку... Я смутился, когда Мария Ильинична посмотрела на меня: "Садитесь, Жаров... Вы слышали, что он сказал?" — "Нет". — "Он сказал: согласен. Пусть отберут вагон у Демьяна Бедного и отдадут ему мой вагон". После этого никто, конечно, не покушался на демьяновский вагон».

В письмах к Сталину Демьян нередко обращался к нему попросту «Родной!» и не уставал заверять его в своей бесконечной преданности. Получив очередной теоретический опус Сталина, он писал:

«Вы огрели меня трактатом. Это уже подлинные "мысли вслух". Я оказался в лестной и приятной для меня роли оселка, на котором Вы оттачиваете свой кинжал. Что этот стальной кинжал, приобретя блеск и остроту, будет потом всажен, куда следует, в этом я ни на минутку не сомневаюсь. Пока Вы рекомендуете мне "не размножать, не копировать, не кричать". Считаю необходимым по этому случаю оттенить раз и навсегда, что в моих встречах и разговорах тема "я и Сталин" абсолютно исключена из обращения, как тема личная, интимная, как то "нутряное", к чему я отношусь особенно бережно».

Можно было себе представить, что почувствовал Сталин, когда оказалось, что Демьян врал. Знаменитый и купающийся в лучах славы поэт, награжденный в 1923 году орденом Красного Знамени одним из первых среди литераторов, обзавелся собственной свитой. И в узком кругу почитателей и рассказывал о своих встречах со Сталиным, и давал нелестные характеристики многим высокопоставленным партийцам. Про секретаря ЦИК СССР, распределителя всех номенклатурных благ Авеля Енукидзе он, например, сказал, что тот так глуп, что после пяти минут беседы с ним начинает раскалываться голова. А про самого Сталина заметил, что не может видеть, как тот толстыми пальцами разрывает неразрезанные страницы книг.

Демьян Бедный не мог предположить, что работник Гослитиздата Михаил Презент, бывший у него чем-то вроде литературного секретаря, аккуратно записывает его высказывания в дневник. А когда в 1930 году сотрудники ОГПУ произвели у Презента обыск, листы с его записями попали к Сталину и членам Политбюро, после чего процветанию Демьяна Бедного пришел конец. Правда, изъять из жизни страны настолько известного и разрекламированного поэта было политически нецелесообразно: Сталин еще не покончил со всеми врагами, и готовый броситься на любого из них Демьян еще мог принести пользу. Но сбивать с него спесь начали незамедлительно. Уже 6 декабря 1930 года Секретариат ЦК выносит решение о его фельетонах, в котором говорилось:

«ЦК обращает внимание редакций "Правды" и "Известий", что за последнее время в фельетонах т. Демьяна Бедного стали появляться фальшивые нотки, выразившиеся в огульном охаивании "России" и "русского"».

Он пытался оправдаться, писал Сталину, рассказывал, что не виноват в ошибках, хотел как лучше, но ничего не помогало. В 1931 году по поводу его стихотворения о политике правительства Сталин, отдыхавший в Сочи, писал в Москву: «Стихотворение Демьяна не читал и не собираюсь читать, так как уверен, что не стоит читать. Тоже фрукт: лезет в политику, а вихляет более всего именно в политике. Уверен, что он мог написать глупость про "Москву", — у него хватит на это наглости».

В начале следующего года пьесу Демьяна Бедного о гражданской войне «Как 14-я дивизия в рай шла» поставили в Московском мюзик-холле. Она не понравилась некоторым критикам, и для ее рассмотрения была создана комиссия Политбюро, одобрившая постановку. Сам Сталин ее не смотрел, а летом 1932 года вдруг дал ей оценку:

«По-моему, пьеса вышла неважная, посредственная, грубоватая, отдает кабацким духом, изобилует трактирными остротами. Если она и имеет воспитательное значение, то скорее всего отрицательное. Мы ошиблись, приложив к этой плоской и нехудожественной штуке печать Политбюро. Это нам урок. Впредь будем осторожны, в особенности — в отношении произведений Демьяна Бедного».

Собственно, это был политический приговор поэту. Все окончательно поняли, что Демьян Бедный больше никогда не приблизится к Сталину, и начали его третировать. Прежде всего его выселили из Кремля, где он жил с 1918 года. Формальным поводом стали безостановочные скандалы с женой. И он вновь писал Сталину, надеясь, что сможет зацепиться, получить в Кремле хотя бы рабочий кабинет, чтобы у всех вокруг оставалась иллюзия его близости к власти.

«Мой рабочий кабинет и моя библиотека, — писал он Сталину, — представляют нечто в своем роде единственное. Книги — не только моя слабость, но и сила. Это неотделимая и существеннейшая часть моего писательского организма, мой творческий — специально налаженный — инвентарь. Без моего "аппарата" я не могу жить, не могу работать. Вам надо посмотреть на этот стройный, упорядоченный, крепкий и грандиозный аппарат, чтобы убедиться: сорвать его с места, не разломав его, не погубив его, нельзя. Это симфония книжная, слагавшаяся в Кремле 15 лет. Это продолжение моего мозга. Разрушение этого аппарата опустошит меня, разобьет, парализует. Я не научный работник, могущий во время работы бегать по библиотекам за справками. Я поэт. И мой инструмент, каким я его создал, должен быть во время работы под руками. Я и он одно».

Сталин согласился оставить Демьяну Бедному библиотеку и кабинет в Кремле. Но у поэта тут же начались сложности с новым жильем, которое подбирали люди обиженного Демьяном Енукидзе.

«Мне показана квартира на Рождественском бульваре, — писал Демьян Енукидзе, — где должна протекать моя "личная жизнь". При капитальном ремонте получится обитель в три больших комнаты с вестибюлем. Сейчас это — крысиный сарай с фанерными перегородками, точнее — загаженная задница барского особняка. Я в нее полезу, и куда угодно полезу, поскольку это касается моей "личной жизни". Но мне почему-то эту задницу величают все время "особняком"».

Моментами поэту могло казаться, что былые слава и влияние еще вернутся. В 1933 году его к 50-летию наградили орденом Ленина, но ничего не изменилось. Все просьбы предоставить дачу остались без ответа. А со строительством собственной дачи в 1935 году вышел конфуз.

«Убедясь, — писал он Сталину, — что дачу, воздух и здоровье мне надо добывать самому, я вынужден был сделать попытку — устроить сие при помощи аппарата, строящего недалеко от Баковки и от Буденного писательские дачи. Я исхлопотал себе участок земли, примыкающий к Буденному. Прижался я к такому соседу с умыслом, стройка производится ВЦИКом большая, авось что-либо и мне перепадет, вода, например, и свет, опять же и дорога соседу выложена прекрасная, а я и без того уже добиваю моего заезженного форда. Получился, однако, двойной просчет. Дача моя еле-еле оформилась в тот сруб, в ту уродину, которая изображена на прилагаемом снимке. Строить дальше ее не из чего и не на что. Я стою, таким образом, перед потерей четвертого лета. Дачи нет. А если бы мне удалось это дупло застеклить хотя бы по-летнему, то все равно... подъезда к даче нету. Семен Михайлович твердо усвоил старое мнение, что "сосед мой — враг мой". Поэтому, когда я стал просить его позволить хотя бы в дурную погоду проскочить на машине через его участок, я получил отказ в самой непристойной форме».

Он приложил к просьбе посвященные Сталину стихи, но это не принесло никаких результатов. А в 1936 году состоялась образцово-показательная порка Демьяна Бедного за пьесу «Богатыри», поставленную в Камерном театре. Причем вся культурная общественность Москвы и страны получила от этого зрелища огромное удовольствие. Лишь писатель Юрий Олеша в некотором роде посочувствовал опальному поэту: «Пьеса здесь главной роли не играет. Демьян заелся, Демьяну дали по морде. Сегодня ему, завтра другому. Радоваться особенно не приходится».

Поэт было огрызнулся, написав стихи, якобы разоблачающие фашистов, и отправил их в «Правду», но Сталин сразу разглядел в них намек на большевиков:

«Фашистский рай. Какая тема! / Я прохожу среди фашистского эдема, / Где радость, солнце и цветы. / Где над просторами цветущей ржи, пшеницы, / Перекликаются вечерние зарницы, / Где благоденствуют и люди, и скоты, / И птицы. Чем не эдем? / Настало житие божественно-благое. / Газеты пишут так. Меж тем, / В народной глубине — там слышится другое... / А речи тайные подслушать у народа — / Все получается как раз наоборот: / Фашистский, дескать, ад пора давно похерить!»

НКВД докладывал, что он ведет антисоветские разговоры, критикует колхозы и аресты врагов народа. Так что решение об исключении Демьяна Бедного, превратившегося в Демьяна Вредного, из партии и Союза писателей выглядело вполне обоснованным. А для тех лет и вполне гуманным. Поэт перебивался случайными заработками, продавал книги из своей знаменитой библиотеки, а во время войны стал готовить агитационные плакаты на московском заводе «Серп и молот».

Он снова писал Сталину, теперь уже «Глубокоуважаемому Иосифу Виссарионовичу», и напоминал о своих заслугах. И его вновь стали пускать на некоторые торжественные мероприятия. Рассказывали, что в 1945 году во время какого-то заседания он вдруг по старой привычке направился к президиуму. А Молотов, увидев это, сказал: «А ты куда? Ну-ка вон отсюда!» Демьян будто бы повернулся, поплелся домой и вскоре умер.

Статистика