С апреля по октябрь

Впервые они встретились в «Правде».

Как провел Ленин первые сутки по возвращении на родину, известно точно: Финляндский вокзал. Особняк Кшесинской. Таврический дворец. Могила матери на Волковом кладбище. Заседание ЦК на квартире Бонч-Бруевича. Снова Таврический. И наконец, оттуда поздно вечером — уже на переходе ко вторым суткам — в «Правду».

Демьян был здесь. В эту ночь верстались его стихи, а он обязательно приходил считывать корректуру. На этот раз шли «Петельки»!

Кадет дрожит, как в бурю лист,
Кадет наводит новый глянец:
Вчера лишь был он монархист,
Сегодня он «республиканец».
Кадеты — сколько там «голов»!
Каких от них не слышишь слов!
Посовещались полнедельки,
В программе краску навели,
Тут поскребли, там подмели...
А как коснулося земельки —
Давай выкручивать петельки!

Случилось так, что никто из правдистов, начиная от дяди Кости и кончая тем же Демьяном, не рассказал о первом появлении в своей редакции Владимира Ильича. Известен только факт: поздно вечером Ленин приехал на Мойку, где печаталась «Правда».

Минуло полвека, а до нас дошла только одна фраза, сказанная в тот вечер или ночь Владимиром Ильичем Демьяну Бедному:

— Зачем печатался в «Мире божием»?

Эти слова известны благодаря самому Демьяну, которому ленинский укор не был неприятен; позже неоднократно поэт делал публичные признания о том, как относился к замечаниям Ленина:

...И все ж, коль мне Ильич порою,
Встревоженный моей «игрою»,
Грозит в окно: «Смири свой нрав!»
Он, как всегда, я знаю, прав.

Пусть это сказано позже. Но и тогда, когда они впервые пожали друг другу руки, а в течение беседы Владимир Ильич заметил, что публикация Демьяновых стихов в таком журнале, как «Мир божий», мягко говоря, не делает ему чести, — укор пришелся поэту по нутру.

Во-первых, Демьян понимал, что человек такой деликатности, как Ленин, никогда не высказал бы укор недостаточно близкому товарищу. Так говорят только со своими. Во-вторых, потому, что это была правда. Печатался. Значит — поделом! В-третьих, оттого, что поэт вообще не страшился взыскательности, а когда она проявилась в вожде, рядом с которым теперь предстояло работать, она означала: «Смотри в оба! Спуску не будет!» И очень хорошо!

Сразу пленила Демьяна и та самая простота вождя, которая иным людям казалась чем-то не совместимым с их понятиями о величии. Ленин во всем был именно таков, каким хотелось его увидеть; теперь не надо было спрашивать Ильича, «не икона» ли он, а надо было вовсю работать. Не давать спуску ни себе, ни другим.

Отлично!.. И снова посыпались с правдинских полос тумаки врагам. Призывы к друзьям. Ядовитые оценки всех союзов и коалиций. Прозорливые предсказания. Демьяну стало не хватать собственного имени. Он подписывался «Мужик Вредный», «Яким Нагой», «Иван Заводской», «Солдат Яшка», просто «Шило».

Разумеется, у «всех» этих авторов было много общего, но главное: с момента, как прозвучали Апрельские тезисы, «они» единодушно сделали эти тезисы политической программой своих выступлений, Ленин написал для «Правды» с 3 апреля по 4 июля сто двадцать пять статей. Статьи посвящены анализу расстановки классовых сил в стране, задачам революции. Статьи Ленина разоблачали буржуазию, взывали к разуму и логике мыслящего рабочего, солдата и развивали их политически. Стихи же Демьяна Бедного находили доступ к чувству тех же рабочих и солдат, выставляли перед ними на посмешище врагов.

Временное правительство, не успев народиться, ищет поддержки у разных партий, у религии?

Мысль буржуазная убога:
«Несть власти, аще не от бога».
А власть, едва лишь став на ноги,
Уже от смены ждет подмоги.
Несть власти, аще... аще... аще...
Сменяйся, милая, почаще.
Так, понемножечку, с подходу,
Глядь — перейдешь ты вся к народу!

Меньшевикам Демьян просто презрительно бросит: «Вам утверждать свободу — не по зубам орех!»

Конфискация земли отложена, а вместо нее введен налог? Поэту «жалко» царскую семью — ведь и Романовым придется стать налогоплательщиками. Он так и слышит плач царя: «Царята наши что ж? От голоду помрут! Ни на табак тебе копейки, ни на мыло!»

А читателя поэт предупреждает:

Пока мы слушаем хорошие слова,
Нас угостить хотят весьма преподлым делом.
Товарищи, змея двуглавая жива, —
Корону где-то чистят мелом!

В предвидении того, как в конце концов решится вопрос о земле, Демьян посоветует мужичкам: не надо громить барские имения, «чтоб не брала их после жалость, что изничтожили свое!».

Честно поэт сознается перед читателем в обращении «Укрепляйте «Правду»!»:

Пишу, ей-богу, на бегу,
Сказать бы лучше — сердце радо.
Но... было б сказано, что надо.
Хоть малость, как-нибудь, но делу помогу!

Несмотря на это «как-нибудь», его стихи иногда достигают совершенства по ясности мысли, хлесткости выражения и предельной лаконичности. Таковы четыре строчки, комментирующие утверждение меньшевиков, что «организованное братание возможно лишь после заключения всеобщего мира», а пока надо наступать.

Товарищ, сойдемся вдвоем
И во всем поквитаемся:
Сначала друг друга убьем,
А потом... побратаемся.

Если эти четыре, строчки буквально взрывали фронты, то из-за солдатской песенки «Приказано, да правды не сказано» поднялось такое, что пришлось сбежать из Питера, скрываться в Мустамяках. Строчки очень просты:

Нам в бой идти приказано!
«За землю станьте честно!»
За землю! Чью? Не сказано,
— Помещичью, известно!

Нам в бой идти приказано:
«Да здравствует свобода!»
Свобода! Чья? Не сказано.
А только — не народа.

...Буржуазные газеты писали, что «в шестнадцати строчках этой песни содержится весь яд той большевистской проповеди, которая разложила столько частей нашей армии».

Свидетельств того, как Ленин оценивал именно эту удачу Демьяна, нет, но Бонч-Бруевич рассказывал, что Владимир Ильич, просматривая уже вышедшие книгой стихи, приговаривал: «Прекрасно! Как хорошо сказано!! Метко! Очень хорошо!» — ...и, читая, все более и более смеялся. По поводу же того, что поэта всячески поносят и травят «узколобые политиканы-меньшевики и прочие деятели Петроградского Совета», по словам Бонч-Бруевича, Ленин сказал: «Эти пошляки не понимают всего значения творчества Демьяна Бедного. Оно — действительно пролетарское творчество, оно близко рабочей массе, которая его должна прекрасно понимать, и я убежден, что теперь при свободе печати он проявит себя еще более значительно и разнообразно».

Действительно, освобожденный от рамок сверхэзоповских форм, от необходимости иносказательного письма, Демьян после февраля перешел к еще более прямым ударам. Он бросил свою завуалированную сатиру и обращался к злобе дня без всяких аллегорий. Доходчивость до широкого читателя оказалась такова, что спустя годы собиратели народного творчества привозили его тексты как образцы фольклора.

Враги по-прежнему аттестуют его грубияном, лубочным автором. Образованные господа будто не замечают, какая большая образованность и доскональное знание классической литературы требуются для его простых лубков. Ведь о «царе и царятах» он говорит с детской непосредственностью Бернса, Беранже; иногда создает «перепевы» строчек Лермонтова, Пушкина, Добролюбова — при этом строки Добролюбова не очень известны даже тем «демократам», которые заводили в журналах отделы, «подобные» добролюбовскому «Свистку».

Тонкое понимание народного строя речи тоже не может прийтись по вкусу временной власти лета семнадцатого года, тем более когда на былинный лад излагается такое:

Того ли вам хотелося,
К тому ли вы стремилися,
Когда в порыве радостном
Царя осточертелого
С его лихой опричниной
В единый дух смели?
А нынче та опричнина,
Приняв личину новую,
Втирая вам очки,
Уж поднимает голову,
Смелее озирается,
Бойчее огрызается,
Братается с нагайками
И тянется к хлысту.
Покамест вы толкуете,
Как, дескать, по-хорошему,
Без лишнего стеснения, —
По чистой справедливости...
...Они не ждут — готовятся,
Они не остановятся...

«Они» и не остановились. Первая политическая демонстрация (18 июня, которую Ленин считал днем перелома, прошла еще относительно спокойно. Но она прошла полностью под большевистскими лозунгами. Это заставило Временное правительство усилить репрессии против большевиков. Преследования начали принимать угрожающий характер.

Друзья особенно обеспокоены нежеланием Ильича посчитаться с личной безопасностью. Так было с самого начала: стоило рассказать — в Измайловском полку сейчас идет собрание, на котором принимают такую эсеровскую резолюцию, что Ленина там готовы поднять на штыки, ой заявил:

— Я сейчас же к ним поеду!

— Что вы делаете? Ведь вас там разорвут в клочья!

— Не разорвут...

Вернулся через два часа веселый:

— Вот вы меня не пускали, а солдаты меня под конец на руках вынесли...

Теперь пришлось скрывать от него, что рабочие несут круглосуточный патруль возле дома на Широкой улице, где он живет в квартире Елизаровых. Об этой охране знала только Мария Ильинична. И в конце июня, когда вражеская слежка за домом стала уж вовсе угрожающей, Ленина с трудом уговорили уйти на несколько дней к Стасовой. Однако, кроме его безопасности, всех близких волновало еще и жестокое переутомление Ильича. Головные боли. Бессонница. Этого не скроешь — выдавал внешний вид. Побледнел, осунулся. Но — каждый день статья, выступление на митинге, участие в заседании. Работа по номеру в «Правде»... Даже близкие не могли полностью дать себе отчет обо всем объеме его работы.

Пришел конец июня. В Питере — пыльное пекло. Ветра нет. Дышать нечем. В этот день Демьян Бедный принес в редакцию стихи, которые сразу наметили в послезавтрашний номер. А раз так... Что он, каторжный, в самом деле? На вокзал! Скорей на дачу! Не передохнешь — и ругаться силы не станет...

В Мустамяках царила тишь-гладь — божья благодать. Как хорошо скинуть пиджак, галстук, окатиться колодезной водой; как хорошо тут сесть поработать на покое! Только в этот день он работал недолго. Было, наверное, часа три, когда жена крикнула:

— Ефим Алексеич, по-моему, к нам гости!

— Не может быть! Я никого не жду.

— Ну посмотри сам, видишь? Извозчик у нашей калитки... Конечно! Идут сюда.

И в самом деле, от калитки к дому шли Владимир Ильич с Марией Ильиничной.

Демьян знал, что Ленин невероятно переутомлен, что Бонч-Бруевич уговаривал его приехать. Но мало ли кто и как убеждал его пощадить себя? Никакого воздействия.

И вдруг не кто иной, как Владимир Ильич, идет навстречу Демьяну, да с чемоданчиком! Посмеивается над удивлением хозяина. И Мария Ильинична улыбается — конечно, довольна, что его, наконец, уговорили. Просиял и Демьян. Моментально начал объяснять своим нежданным гостям, как хорошо он их устроит. Только в одном отношении его радость несколько преждевременна: оказывается, Ильич-то приехал вовсе не к нему, а к Бонч-Бруевичам.

— Уж как договорено! — смеется он, отклоняя приглашения. — К вам мы завернули по конспиративной привычке: указали извозчику не тот адрес.

— Тогда обедать! Вера, ведь у нас все на ходу? Давай скорей накрывать на стол!

— Мы пообедали в городе.

— Ну что за гости! Это вроде и не гости совсем! Как же мне вас принять, чем попотчевать?

— Пожалуйте водицы.

— Водицы так водицы, — с унынием соглашается Демьян и с последней надеждой обращается к Марии Ильиничне, с которой сразу подружился, как только она появилась в «Правде»: — Право же, у нас отличная окрошка... Мария Ильинична! Ведь лук, редиска — все со своего огорода. Неужели не попробуете?

Нет, у них всегда единый фронт.

— А вот огород вы нам покажите! — просит Владимир Ильич. — Какая тут земля? — И пошел разговор все о той же «землице», но отнюдь не Демьянова огорода.

После четырех они тихонько двинулись по «настоящему адресу». Ильич ни за что не отдавал Демьяну своего чемоданчика. Опять пришлось поспорить. И опять без толку. Посмотрим, как Бонч будет справляться со своим гостем. Впрочем, у него практика больше... Пройдя полторы версты, они вошли в сад. Демьян сразу выскочил вперед, взбежал на лестницу, возглашая полной октавой:

— Вот посмотрите, каких гостей я к вам веду!

И, не переводя духа, засыпал кинувшегося навстречу Владимира Дмитриевича сообщениями о том, что эти гости не желают ни есть, ни пить, и теперь он посмотрит, каково будет с ними Вере Михайловне, потому что его, Демьяновой, Вере только ручку пожали — и ушли! А сам смотрит на Бонча и доволен, что тот хотя и ждал, а растерялся. «До чего хорошо! Ведь приехал, а?» — спрашивали старого друга смеющиеся глаза Демьяна. Вышедшей тут же Вере Михайловне он в запале предъявил счет:

— Нет, Вера Михайловна, как вам угодно, а по этой причине я без лекарства не уйду... У меня и так живот болит, а теперь нет-с, по такому счастливому случаю — пожалуйте капелек!

Владимир Ильич, пожимая руку Вере Михайловне, осведомляется:

— Это что же за капли такие заведены здесь для умирающего Демьяна Бедного?

...Через день «умирающий» Демьян привез из Питера свежие новости и газеты. В «Правде» были напечатаны его стихи: отклик на выпуск «Займа свободы», с посвящением «Всем, всем социал-оборонцам». Эпиграф: «Бывший царь и его семья выразили желание подписаться на заем»!

I

Как бы, братцы, ни было,
К оборонцам прибыло:
Царь с царицею вдвоем
Подписались на заем.
. . . . . . . . . . . .

V

А у Солдата Яшки
Ни штанов, ни рубашки:
Одни остались клочья.
Ничем не могу помочь я!

...Демьян зорко следит за выражением лица Ильича.

В каком месте улыбнется?..

Хорошие были дни! Ильич посвежел. Он много плавал в бездонном озере Вамиль-Ярви, вызывая ужас Бонч-Бруевича и удивление дачников, которым было сказано, что гость — балтийский моряк.

Вечерами Демьян пытался обставить «балтийского моряка» в шашки. Вот опять немногочисленные свидетели потешаются, обступив игроков во дворе, где идет сражение. Демьян «злоумышленничает». Пыхтит, кряхтит, делает какие-то невероятно замысловатые ходы. А Владимир Ильич долго не размышляет, только приговаривает: «А баснописец-то наш хитер!» И выигрывает.

Да, отличные были деньки, да скоро кончились.

Третьего июля. Шесть утра. Стук в окно Бонч-Бруевича. Это Макс Савельев. В Питере начались беспорядки...

— Делать нечего, — говорит Бонч-Бруевич. — Придется будить...

Ленин, выслушав Савельева и просмотрев в поезде газеты, заметил, что ничего серьезного в этом пока не видит: очередная вспышка недовольного населения. Результат половинчатой политики Совета и подлости Временного правительства. Гораздо больше его беспокоит новое усиление травли большевиков.

И точно: после трехмесячной легальной жизни и борьбы началась новая полоса, которая привела большевиков к новому подполью, а Ленина к необходимости скрываться под чужим именем.

В первый день Владимир Ильич нисколько не поберегся. Проехав с вокзала к себе, на Широкую, где он жил у Елизаровых, он отправился в особняк Кшесинской. Здесь выступил с балкона, призывая народ к выдержке. И все же, несмотря на то, что демонстрация носила мирный характер, Временное правительство отдало приказ о расстреле. Улицы Петрограда обагрились кровью. А Ленин работал в Таврическом дворце, где на заседании ЦК утверждалось воззвание о прекращении демонстрации.

Уже были попытки поджечь и разгромить редакции «Солдатской» и «Рабочей Правды». Но Ленин все же прямо с заседания ЦК поехал в «Правду».

Здесь все шло как будто обычно. Подписаны полосы. Только вычитал свои стихи «Испуганным лжецам» Демьян Бедный. Ему бы можно уходить. Но, увидев Ильича, он задерживается...

Через некоторое время они уходят вместе. А еще через полчаса налет на редакцию...

Снова арестованы сотрудники во главе с дядей Костей, перевернуты столы, на полу валяются материалы и отпечатанные номера, унесены рукописи, обрезаны телефонные провода. Знакомая картина.

Только на этот раз «работает» не полиция, а юнкера с эсерами. Какие-то типы в штатском торчат в подъезде; выспрашивают у швейцара: как выглядит Ленин? Демьян Бедный? Давно ли ушли? В какую сторону? Это краем уха слышит рабочий Закатов, всего лишь два месяца как начавший ходить в «Правду». Ему все не везло — никак не мог увидеть Владимира Ильича. Он прислушивается и начинает понимать, что все это время видел Ленина чуть ли не ежедневно, но принимал его за издателя...

А травля разворачивалась... В тот же день вышла вечерняя кадетская газета с документами, «позорящими» Ленина. Тут же зубоскальство по поводу того, что большевики собираются составить новый правительственный кабинет, в котором министром труда будет Демьян Бедный. Это кажется кадетским «юмористам» очень смешным. Они не знают, что Демьян Бедный до сих пор заведует рабочим отделом, то есть занят руководством именно в области труда. Их неведение, впрочем, неважно и представляет разве лишь тот интерес, что и в этом случае они попали пальцем в небо. Каковы были административные способности и рабочие качества Демьяна, ясно из того, что несколько позже поэта решили привлечь к работе Совнаркома.

Только чтобы услышать это, надо было прожить еще примерно полгода. А в июле? Уж какой там «покой...»! То, что его всячески поносит печать, Демьяну не только неприятно, но вроде подбадривает. Давно привык. Даже не всегда «оттявкивался». Но снова нет «Правды»? Это хуже. Но душат другие рабочие газеты? Плохо. Но при разгроме типографии на Шпалерной убит старый распространитель «Правды» Воинов? Горько... Но есть ордер на арест Ильича? Это уж совсем тяжело...

Террор, убийства, аресты, обыски...

Являются и в Мустамяки. Выйдя рано утром из дому, Демьян встретил отряд юнкеров. Принял важный вид, закурил сигару. На вопрос: «Как фамилия?» — небрежно предъявил визитную карточку с полным титулом, данным ему Военно-промышленным комитетом.

— А вы не знаете, где тут проживает Демьян Бедный?

Об этом Придворов не имел никакого представления.

Повезло! А дача Стеклова окружена, и он под домашним арестом, пока его не увозят в Питер. А на даче Бонч-Бруевича юнкера, щелкая затворами винтовок, залегли вокруг, окружив дом кольцом: им приказано арестовать «известного шпиона Ленина».

— Храброе воинство! — презрительно бросает им Бонч-Бруевич, который только что приехал сюда с Верой Михайловной: в городской квартире оставаться невозможно. Ленина ищут на Херсонской.

Теперь явились сюда. «В бой» вступает Вера Михайловна. Услышав французскую речь юнкеров, полагающих, что их не понимают, она дает им, помимо всего, отличный пример правильного произношения. Те поражены: «Мадам говорит по-французски?» А «мадам» пушит юнкеров, как школьников:

— Ваши мандаты? Вы забыли, что находитесь не в России, а в Финляндии? Мальчишки! Сейчас составлю протокол, и вы ответите по финским законам!

Но у офицера оказался какой-то мандат, и обыск все-таки производят. Теперь «воюет» уже няня Ульяша.

— Как ты смел лазить в погреб? — кричит она, наступая на юнкера. — Ты там съел что-нибудь... Как же это я не видела, как ты полез, прихлопнула бы тебя там, просидел бы ты у меня во льду, шпионская морда...

Как бы ни были неожиданны, опасны юнкерские операции, дачники не могут удержаться от хохота: против дома, снимаемого Горьким, установили пулемет. «Господи, спаси наши души! — фыркает в сторону Ульяша. — Ну кто же в Нейволе не знает, что Алексей Максимыч уже две недели как сюда не наведывался?»

На другой день пулемет установлен и на Херсонской. Все ищут Ленина. При вторичном обыске на квартире Елизарова его арестовали, приняв за Владимира Ильича.

Тем временем Ленин «благодаря заботливому вниманию, которым меня почтило правительство Керенского», как он писал впоследствии, менял один адрес за другим.

Сутки у Сулимовой, на набережной Карповки. Оказалось опасно. На Выборгскую сторону — к рабочему Каюрову. Тоже рискованно. На той же стороне — к Фофановой. И тут следят. На Пески — к Полетаеву. К Аллилуеву... И наконец, отсюда пешком около восьми верст, через весь город — на Приморский вокзал.

Он переодет, без усов и бороды — как будто неузнаваем. Но, придя на вокзал во втором часу ночи, все же идет не через главный ход, а товарными путями. За несколько минут до отхода поезда спокойно поднимается на подножку... И поезд увозит его в Разлив. Началось последнее большевистское подполье.

В объятом контрреволюцией городе не место и большевистскому поэту. Демьян Бедный не печатается, сидит на даче. Только в августе в московской газете «Социал-демократ» появляется его стихотворение с настолько метким словообразованием, что оно приобретет широкую известность, как кличка, становится нарицательным. Фамилии двух социал-вожаков — Либера и Дана — указаны как название нового «подхалимского танца».

«Либердан!» — «Либердан!»
Счету нет коленцам.
Если стыд кому и дан,
То не отщепенцам!
. . . . . . . . . . . .
«Либердан!» — «Либердан!»
Рассуждая здраво,
Самый лучший будет план:
Танцевать направо!

Как синоним меньшевистского предательства Ленин использовал демьяновское словцо десятки раз. Оно упомянуто неоднократно в одной лишь статье: «О героях подлога и об ошибках большевиков», и других¹.

В этот осенний период в газете «Рабочий и солдат», выходившей вместо «Правды», то и дело попадаются едкие стихи знакомых авторов: «Солдат Яшка — медная пряжка», «Иван Заводской», «Шило». Потом появляется некто «Друг сердечный», а вслед за ним довольно разбитной «Покойник».

А против злобных нападок меньшевистской печати на «Якима Нагого» и других авторов, за которыми скрывался Демьян Бедный, выступает «Мужик Вредный». Он публикует в том же «Рабочем и солдате» идейно-художественное кредо, высказанное, как покажет время, всерьез и надолго:

Пою. Но разве я «пою»?
Мой голос огрубел в бою,
И стих мой... блеску нет в его простом наряде.
Не на сверкающей эстраде
Пред «чистой публикой», восторженно-немой,
И не под скрипок стон чарующе напевный
Я возвышаю голос мой —
Глухой, надтреснутый, насмешливый и гневный.
Наследья тяжкого неся проклятый груз,
Я не служитель муз:
Мой твердый, четкий стих — мой подвиг ежедневный.
Родной народ, страдалец трудовой,
Мне важен суд лишь твой,
Ты мне один судья прямой, нелицемерный,
Ты, чьих надежд и дум я — выразитель верный,
Ты, темных чьих углов я — «пес сторожевой»!

Еще через день газета печатает соображения того же «Мужика Вредного» о деле верховного главнокомандующего Корнилова, который в конце августа двинул казачьи войска на Петроград с целью установления военной диктатуры. Авантюра сорвана. Это заставляет Временное правительство лицемерно осудить заговор Корнилова и разыграть комедию подготовки суда. «Мужик Вредный» ни на йоту не верит провозглашениям Керенского и пишет, «сочувствуя» следователю:

Положеньице
Невылазное,
И в башку бредет
Несуразное:
То корнилится,
То мне керится,
Будет вправду ль суд, —
Мне не верится.

Ленин еще не в Питере, но поближе к нему, на окраине Выборга, в поселке Таликалла. Хозяин его квартиры — Юхо Латукка говорит, что Владимир Ильич ожидает утреннего поезда с газетами, как голодный обеда... Вероятно, ему весьма пришлись по вкусу стихи «Мужика Вредного», если через две недели после их публикации Ленин писал, что... «рабочему народу в России «корнилится и керится» вот уже больше полугода»².

Однако не слишком ли мало работает поэт в своем дачном изгнании? Весь июль, август, сентябрь он пишет давно задуманную большую повесть и заканчивает ее накануне революции.

За двадцать дней до восстания, 5 октября, в «Рабочем пути» появилась крупная, как говорят газетчики, «шапка»:

Про землю, про волю, про рабочую долю
Не за страх, а за совесть —
Истинная повесть
Демьяна Бедного — Мужика Вредного.

Куда только он не повел за собой читателей, чего только не показал им, чему только не научил!..

Эта серьезная работа охватывала целый исторический этап жизни народа, начиная с объявления войны; обращение к читателям тем не менее сделано весело, завлекательно?

Ой вы, братцы, тетки, дяди,
Я пишу не шутки ради,
Не для смеху, не для слез,
Потолкуемте всерьез:
Где болит? На что мы ропщем?
На совете нашем общем,
Ум прибавивши к уму,
Подберемся кой к чему...

Главным читателям Демьяна — рабочим и мужикам в солдатских шинелях, да и тем, кто бедует в деревне и кто «под сводами заводов» «жизнь фабричную» ведет, следует «подобраться кой к чему»: повесть об их собственных судьбах приведет их прямо к дню двадцать пятого октября 1917 года.

Многие узнают здесь себя в главных героях. Многие узнают строки, которые иногда отрывками шли в «Правде». Вся картина не может не захватить строгой последовательностью широкого полотна. Бедная Маша, что подалась в город, когда ее друга Ваню угнали на фронт, будет воспринята не как обобщенный образ, а как живой портрет. И воспринята тем более сочувственно, что «многих горькая судьба потянула в города».

Еще больше читателей узнают себя в Ване, проходившем воинское обучение на палках; он, «обученный вполне, чрез неделю был в огне».

Ну, а такого исчерпывающего обзора войны читатель Демьяна, может, и не прочитал бы в серьезной статье:

Не вернуть Карпат нам снова,
Не видать нам больше Львова.
Что в чужое взор вперять?
Своего б не растерять.
А потеряно немало.
Наше войско отступало
Из залитых кровью мест.
Сдали Люблин, Холм и Брест, —
Уничтожив переправы,
Отошли из-под Варшавы;
Потеряли Осовец;
Сдали Ковно под конец.
Фронт прорвавши нам под Вильно,
Потрепал нас немец сильно,
Выбивал нас, как мышей,
Из болот и из траншей, —
Искалеченных, недужных,
Тощих, рваных, безоружных,
Виноватых без вины
Гнал до самой до Двины.
От дальнейшего отхода
Нас спасла лишь непогода,
Дождь осенний проливной.
Вот как шли дела с войной!

С предельной ясностью Маша, ставшая работницей, рассказала своему односельчанину Титу, чего от какой партии можно ожидать. И Тит признается: «Прямо диву я давался, слушал, девкой любовался... Ай да Маша, погляди: хоть в сенат ее сади!»

Повесть показала, что творится не только в окопах и селах. Запросто сводил Демьян читателей в царский дворец, дал им заглянуть через плечо царицы, когда та строчила «немцам письмецо»:

«На Руси я все устрою
По берлинскому покрою,
Англичанин и француз
Русский выкусят арбуз.
Англичане сильно гадят:
Конституцию нам ладят,
А французы — бунтари,
Леший всех их побери.
Ни английских конституций,
Ни французских революций
Нам не хочется с царем:
Самодержцами умрем...»

Поэт, казалось, не торопился. Показал улицу, рынок, Государственную думу, побывал на всех свадьбах и похоронах. Спел песню, рассказал басню. Все шло так ладно, ясно и плавно, да вдруг оборвалось.

Кончен, братцы, мой рассказ.
Будет, нет ли, — продолженье?
Как сказать? Идет сраженье.
Не до повести. Спешу.
Жив останусь — допишу.
А погибну? Что ж! Простите.
Хоть могилку навестите.
Там, сложивши три перста,
У соснового креста
Средь высокого бурьяна
Помолитесь за Демьяна.
Жил, грешил, немножко пил,
Смертью грех свой искупил.

Конец будет дописан после... А пока для нового издания пришлось изменить... начало. Четыре строчки подзаголовка об истинной повести были заменены другими:

Демьян Бедный,
Мужик Вредный,
Просит братьев-мужиков
Поддержать большевиков.

Это издание уже печаталось под грифом: «Российская Коммунистическая партия (большевиков)», а на обложке стоял лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Примечания

1. В. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 34, стр. 248—255, 409.

2. В. И. Ленин, Поли. собр. соч., т. 34, стр. 306,

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница