А. Замостьянов. «Агитационный фарфор Демьяна Бедного» (К 125-летию Ефима Придворова)

Поэт революции, сознательный агитатор, Демьян Бедный (Ефим Придворов — 1883—1945) требует исследования в контексте истории, в социально-политических координатах. Что помнят о Демьяне современные книгочеи? Наверное, в первую голову грустную иронию Сергея Есенина: «Поют агитки Бедного Демьяна, весёлым криком оглашая дол» — в «Руси Советской» и — «Я вам не кенар, я поэт и не чета каким-то там Демьянам...» — в «Стансах». Да ещё наши дуайены, кому довелось учиться в школе до середины 1930-х, непременно должны помнить его короткую поэму о революции «Главная улица», которая была в те годы таким же гвоздём школьной программы, как монархическая героика В.А. Жуковского и А.Н. Майкова — в Российской империи. Многим, конечно, памятны и всенародно известная в годы Гражданской войны песня «Как родная меня мать провожала», написанная на украинский мотив «Ой, що ж то за шум», и меланхолические «Снежинки», падавшие на «ленинский от снега белый гроб». Да ещё иногда мы произносим утверждённое Демьяном выражение «шайтан-арба».

А ведь агитационная поэзия Бедного удивительно изобретательна, как поэтический фельетон и знаковый документ эпохи. И надо бы вспомнить об одном из основателей советской культуры, который, между прочим, стоял и у истоков журнала «Литературная учёба».

Ефим Алексеевич Придворов смолоду искал правду-матку и шёл на огонь Просвещения, как ходоки — в Горки. Шёл, пытаясь развить и утвердить своё литературное дарование. Крестьянский сын, Демьян стал не только одним из первых поэтов Советской России, но и самым темпераментным ниспровергателем старой культуры. Впрочем, в один славный день величавых тридцатых ему пришлось пересмотреть свои принципы. «Крестьянин села Губовки Херсонской губернии Александровского уезда» до семи лет жил в Елисаветграде, где его отец служил церковным сторожем. Позже он хлебнул крестьянской доли, жил вместе с любимым дедом Софроном и ненавистной матерью. Отношения в этом треугольнике — раздолье для любителей психоанализа. «Мать держала меня в чёрном теле и била смертным боем. Под конец я стал помышлять о бегстве из дому и упивался церковно-монашеской книгой „Путь ко спасению"», — вспоминал поэт, ставший маститым советским литературным командармом. В этом коротком мемуаре всё интересно — и озлобленность нелюбимого сына, и нежность к деду, всю жизнь позволявшая честолюбивому Демьяну всё-таки любить свой народ. И — первые впечатления души «около церковных стен» — и в Елисаветграде, и в Губовке. Атеистический марксизм был для молодого Ефима Придворова по-настоящему революционным учением, ради которого нужно отречься от прошлого, от всего самого заветного, что в нём было, кроме, пожалуй, любви к простонародью, к «деду Софрону». Потом была школа военных фельдшеров, в которой модный марксизм хорошо ложился на юношеское недовольство армейской дисциплиной и другими проявлениями самовластья.

Впрочем, в те годы будущий Демьян сохранял благонамеренность. Сам великий князь Константин Константинович (поэт и куратор военно-учебных заведений) позволил способному юноше экстерном сдать гимназические экзамены для поступления на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета. Позже поэт будет поддерживать слухи о том, что «придворную» фамилию ему дал великий князь как своему бастарду.

В университете Ефим Придворов и стал марксистом, а стихи сочинял в некрасовском гражданственном ключе. С годами убеждения становились всё радикальнее. В 1911-м он уже печатается в большевистской «Звезде» — и первое же стихотворение так полюбилось левой молодёжи, что его название — «О Демьяне Бедном, мужике вредном» — дало поэту литературное имя, псевдоним, быстро ставший знаменитым. Для «Звезды», «Невской звезды», «Правды» этот искренний, едкий автор «из народа» был находкой. А в 1914 году в остроумной газетной поэтической подёнщине мелькнуло поразительное четверостишие:

На фабрике — отрава,
На улице — расправа.
И тут свинец, и там свинец...
Один конец!

И тут уж дело не в том, что поэт ловко связал гибель рабочего завода «Вулкан», которого на демонстрации застрелил городовой, с фабричными отравлениями свинцом. В этом лаконичном стихотворении есть поэтическое вещество, выделяющее его из прочей стихотворной публицистики. К чести Демьяна, и в 1931-м на встрече с молодыми писателями он признал это давнее стихотворение своей крупнейшей удачей.

Потом были «Басни Эзопа», и чуть не в ежедневном режиме — немало шпилек самодержавию и гимнов рабоче-крестьянской партии. В годы Гражданской войны Демьян пережил высочайший взлёт популярности. Его дарование было отменно приспособлено к заказной работе в режиме цейтнота: «Читай, белогвардейский стан, агитки Бедного Демьяна!». Самая виртуозная из агиток называлась «Манифест барона фон-Врангеля» (1920) — реприза на репризе. Разумеется, к реальному Врангелю всё это имеет весьма косвенное отношение, но таков уж жанр недружеского шаржа:

Ихь фанге ан. Я нашинаю
Эс ист для всех советских мест,
Для русский люд из краю в краю
Баронский унзер манифест.
Вам мой фамилий всем известный.
Ихь бин фон-Врангель, герр барон.
Я самый лючший, самый шестный
Есть кандидат на царский трон.
Послюшай, красные зольдатен,
Зашем вы бьётесь на меня?
Правительств мой все демократен,
А не какой-нибудь ...звиня.
Часы с поломанной пружина —
Есть власть советский такова.
Какой рабочий от машин
Имеет умный голова?
Какой мужик, разлючный с полем,
Валяйт не будет дурака?
У них мозги с таким мозолем,
Как их мозолистый рука!
Мит кляйнем, глупеньким умишком
Всех зогеннантен простофиль
Иметь за власть? Пфуй, это слишком.
Ихь шпрехе: пфуй, дас ист цу филь.
Без благородного сословий
Историй русский круглый нуль.
Шлехьт! Не хорош порядок новий!
Вас Ленин ошень обмануль!
Ви должен верить мне, барону.
Мой слово твердый, как скала.
Мейн копф ждет царскую корону.
Двуглавый адлер мой орла.
Святая Русслянд, гейблих эрде!
Зи лигт ин штербе, мой земля.
Я с белый конь фом вейсе пферде
Сойду цум альтен стен Кремля.
И я скажу всему канальству:
«Мейн фольк, не надо грабежи!
Слюжите старому начальству,
Вложите в ножницы ножи!».
Вам будут слезы ошень литься:
«Порядок старый караша!».
Ви в кирхе будете молиться
За мейне руссише душа.
Ви будет жить благополучно
И целовать мне сапога.
Гут! «Подписал собственноручно»
Вильгельма-кейзера слуга.
Барон фон-Врангель, бестолковой
Антантой признанный на треть:
«Сдавайтесь мне на шестный слово.
А там мы будем посмотреть».

Не исключено, что это лучший образец русской макаронической поэзии: пожалуй, только Иван Мятлев, да А.К. Толстой столь же остроумно и обильно вводили в русский стих иностранные словечки. Определённо, в белом стане равного по задору и мастерству поэта-сатирика не нашлось! Демьян в Гражданскую переиграл всех маститых королей журналистики Серебряного века. И побеждал, как видим, он не только «идущим за читателем, а не впереди него» частушечным демократизмом: от «баронской штучки» не отказались бы, вероятно, ни Некрасов, ни Минаев, ни Курочкин. Тогда же родилось, пожалуй, лучшее лирическое стихотворение «боевого запевалы рабочего класса» — «Печаль»:

Остановились. Полустанок.
Какой? Не все ли мне равно.
На двух оборванных цыганок
Гляжу сквозь мокрое окно.

Не избалован я судьбою,
Жестоко жизнь меня трясла.
Все ж не умножил я собою
Печальных нытиков числа...

Но — полустанок захолустный...
Гадалки эти... ложь и тьма...
Красноармеец этот грустный
Всё у меня нейдёт с ума!..

Сквозь тучи солнце светит скудно,
Уходит лес в глухую даль.
И так на этот раз мне трудно
Укрыть от всех мою печаль!

Не рез Демьян декларировал кредо своего лирического героя — с голосом, огрубелым в бою, борца за революцию и индустриализацию, который намеренно противопоставил свой большевистский практицизм привычному образу свободного художника. Приверженность самым простым фольклорным формам заставляла Демьяна спорить и с модернистами всех направлений, и с «академиками». Он осознанно взял на вооружение частушку и скороговорку — здесь и простецкое обаяние, и несомненный козырь массовой доступности.

Это не легенда, агитки Демьяна действительно воодушевляли идейных красноармейцев и превращали колеблющихся крестьян в «сочувствующих». Много вёрст Гражданской войны он объездил верхом и на бронепоезде, а бывало, что метко бил по далёким фронтовым «танкам-танькам» из Петрограда и Москвы. В любом случае, орден Боевого Красного Знамени был Демьяном вполне заслужен.

Когда советский строй утвердился — Демьяна осыпали почестями. Бывший бунтарь сам стал официозом — и не по таланту громкая слава боевого запевалы рабочего класса была двусмысленной. Есенин любил его называть Ефимом Лакеевичем Придворовым, да и сам наркомпрос Анатолий Васильевич Луначарский высмеял Бедного в недоброй эпиграмме:

Поэт, ты чувствуешь уже
Себя советским Беранже.
Ты, правда, «Бэ», ты, правда, «Жэ»,
Но всё же ты не Беранже...

Он стал придворным поэтом. Жил в Кремле, ежедневно пожимал руки вождям. Чем комфортнее были условия — тем хуже писалось. Пожалуй, лишь в «Главной улице» и нескольких стихотворных мемуарах о детстве ощущалась прежняя свежесть.

С первых дней революции Демьян проводит агитацию не только по актуальным вопросам Гражданской войны. Он атакует святыни старого мира — и прежде всего православие. Демьян то и дело выставляет карикатурные образы священников («У батюшки Ипата водилися деньжата»), но этого ему мало. Демьян даже Пушкина берёт в союзники, в своём стихотворном предисловии к «Гавриилиаде» недвусмысленно заявляя: «Он подходил с насмешкой к алтарю». Такой воинствующий безбожник был находкой для пропагандистов: не иноверец, не инородец, пролетарий крестьянского происхождения, несомненный представитель большинства. Воронка соблазна известна: начинается с антицерковных пасквилей, продолжается хулой на Христа.

Сначала — «Отцы духовные, их помыслы греховные...», бесконечные рифмованные фельетоны против «церковного дурмана», а позже — ёрнический «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна», в котором Демьян попытался частушкой переосмыслить величайшие откровения человечества, но вызывал раздражение даже на фоне истерической антирелигиозной пропаганды в духе Емельяна Ярославского. Об этом мы можем судить хотя бы по роману Булгакова, в котором Демьяновы черты угадываются в суждениях как Берлиоза, так и Ивана Бездомного. Казалось, что в Демьяна вселился бес, с таким остервенением он плевал в и так уже поверженные иконы, этот бес искорёжил не только стихи, но и судьбу Бедного. Вспомним «Мастера и Маргариту» — нужно сказать, что Булгаков в диалоге Берлиоза и Бездомного даже несколько облагородил рассуждения Демьяна.

Демьян Бедный с великой силой тщеславия страстно желал остаться в истории богоборцем номер один. Для этого он зарифмовал сюжеты Писания, прилежно опуская стиль до «телесного низа». Получился абсурдный рассказ про алкоголиков, мошенников и волокит с библейскими именами... У Демьяна находились благодарные читатели, принимавшие этот океан ёрничества, но поэму стеснялись переиздавать даже в годы новых антирелигиозных кампаний. И мы даже не можем процитировать для примера две-три строки из этой поэмы: что ни слово — то плевок.

Он перешёл границу легко, в опьянении свободы. И, конечно, ничего, кроме глумливых шуточек, из этой затеи не вышло. Да и могло ли выйти путное из кощунства? Такие стихи, напечатанные и растиражированные, в мирное время жестоко оскорбляли сотни тысяч верующих граждан Советской России. Вряд ли Демьян тогда задумывался о последствиях такого раскола.

По свидетельству тогдашнего коменданта Кремля, матроса Балтфлота Павла Малькова (вполне доверять его воспоминаниям мы не можем), пролетарский поэт был единственным, кроме группы латышских стрелков, свидетелем расстрела Фанни Каплан 3 сентября 1918 года: «Квартира Демьяна находилась как раз над Автоброневым отрядом, и по лестнице черного хода, о котором я забыл, он спустился прямо во двор. Увидя меня вместе с Каплан, Демьян сразу понял, в чём дело, нервно закусил губу и молча отступил на шаг. Однако уходить он не собирался. Ну что же! Пусть будет свидетелем!

— К машине! — подал я отрывистую команду, указав на стоящий в тупике автомобиль. Судорожно передёрнув плечами, Фанни Каплан сделала один шаг, другой... Я поднял пистолет...». Когда тело расстрелянной облили бензином и подожгли, поэт не выдержал, потерял сознание. Воспоминания Павла Малькова, написанные при помощи сына председателя ВЦИК Андрея Свердлова, заставляют вспомнить негодование Пушкина по поводу издания во Франции «Записок Самсона, парижского палача»1. В 1918 году реалии расстрелов были слишком близки к литературным судьбам — и есенинский канон «Не расстреливал несчастных по темницам» был откликом на популярное в эмигрантской среде измышление, что у Есенина «в числе прочих способов обольщать девиц, был и такой: он предлагал девице посмотреть расстрелы в Чека, — я, мол, для вас легко могу устроить это» (Бунин). Но Демьян и вправду позволял себе подобные «развлечения».

В похабном «Новом завете Демьяна» Бедный апеллирует к известному антицерковному сюжету евангелия от Иуды. О, во дни разгула «воинствующих безбожников» имя Иуды было на устах у многих! Эпатажная идея реабилитации «первого борца с христианским мракобесием» витала в воздухе. Собственно говоря, уже в декадентской традиции начала XX века проявился интерес к неоднозначной фигуре падшего апостола (вспомним, например, повесть Л. Андреева «Иуда Искариот»). А уж когда на улицах во весь голос запели «Мы на небо залезем, разгоним всех богов...» — соблазн возвеличивания Иуды было не обойти. К счастью, вожди революции были не столь радикальны (получив власть, любой политик невольно начинает тяготеть к центру), и в известном ленинском «плане монументальной пропаганды» не нашлось места для памятника Иуде. Лозунги и монументы должны были населить советские города, чтобы просвещать и внушать гражданственные чувства — как в утопии Томазо Кампанеллы о Городе Солнца. Предполагалось увековечить разнообразных борцов за «освобождение труда» — от Спартака до марксистов. По бедности памятники сооружались из временных материалов: главное — сиюминутный пропагандистский эффект.

От той программы осталось немногое. Обелиск, установленный в Александровском саду к 300-летию династии, перестроили в стелу, посвящённую «революционерам-мыслителям». Идея вполне аскетичная — на сером граните высечены имена Маркса, Плеханова, Прудона и прочих. У этого памятника занятная судьба: к празднику 1913 года памятник не был готов и его открыли... в виде композиции из цветов с императорской символикой. Но в первые годы советской власти о «царях и их слугах» говорилось только с ненавистью, а памятники ставились другим героям. Сама идея монументальной пропаганды благодатна. Внедрение героики в обыденную жизнь горожан, воспитание патриотизма — всё это долг государства. И в ленинском списке, кроме радикальных революционеров, были и великие просветители, символизировавшие уважение новой власти к вершинам мировой культуры. Не только А.С. Пушкин, но и сугубо православные творцы Андрей Рублёв и Ф.М. Достоевский попали в реестр «монументальной пропаганды»! Но доброхоты, воспитанные на демьяновых агитках — молодая опора новой власти, — осрамили идею кощунственной инициативой. Было предложено поставить памятник Иуде. И даже в эпоху, когда скоморохи выходили на праздничные демонстрации с шаржами на православные святыни, памятник Иуде воспринимался как срам. Иуду попытались прославить в нескольких городах России (до нашего времени сохранилась молва о памятнике в Свияжске), но образ предателя, по счастью, не сохранился надолго в отечественной пропаганде.

Даже в первые годы советской власти были моменты, когда Демьян терял инициативу героизатора эпохи. Страна искала себя, ощущая необходимость в обновлении после тяжкого кризиса, о котором Есенин написал: «Хлестнула дерзко через край нас отравившая свобода». Тот же Есенин, вместе с поэтами С.А. Клычковым и М.П. Герасимовым и несравненным скульптором С.Т. Конёнковым, сделал попытку прославления новой государственности. В фундаменте каждого государственного мифа — память о павших героях. В ноябре 1918-го на Кремлёвской стене открывали мемориальную доску конёнковской работы в память бойцов, погибших в боях за революцию. Звучала «Кантата», написанная поэтами: «Спите, любимые братья...». Да, многие памятники того времени, сработанные на скорую руку из временных материалов, не простояли и десяти лет. Недолговечными оказались и самые радикальные, экстравагантные идеологические построения революционных лет. В конце концов, из возможных путей развития предпочтение было оказано наиболее традиционному, в котором жёсткое единовластие сочеталось с культом труда и трудящегося народа. Демьяну такая эволюция не сулила добра.

Талант поэта-сатирика был невелик, но по-своему обаятелен. Однако рутина «литературно-агитационной работы» (так не без кокетства и с коммунарской гордостью определял своё творчество сам Демьян) порождала столь шершавую газетную поэзию, что иной раз Бедного можно было заподозрить в сознательной самопародии. Впрочем, сатирики и пародисты обыкновенно не видят собственных изъянов — и Демьян вполне самодовольно рифмовал события злободневной политической хроники:

Ленин на Восьмом съезде советов,
Коснувшись в своей речи многих предметов,
Не упомянул вашего имени — ни разу!
Зато отпалил такую фразу:
«Наша политика — поменьше политики:
Мы не какие-нибудь паралитики.
Ежели нас кто ударит, мы дадим сдачи,
Но для нас теперь главное — хозяйственные задачи.
Последнее теперь дело — прокламации,
Коммунизм ничто — без электрификации.
Мы пришли к тому, к чему стремились давно мы:
Первые места займут инженеры и агрономы!»
(«Поворот» — Радиотелеграмма в Лондон, Ллойд-Джорджу)

В этом агитационном «фарфоре» есть своя антикварная прелесть, но и коррозия стиха здесь бьёт в глаза. Стиль поэтической агитки доведён до канцелярского абсурда: кажется, в самой ленинской речи на том самом съезде больше литературного изящества. Поэт написал тома зарифмованной политинформации, которая то и дело устаревала. Власти помнили о том, каким эффективным агитатором Демьян был в Гражданскую войну, и статус Бедного в двадцатые и начале тридцатых оставался высоким.

Он обитал в кремлёвской квартире, был настоящей звездой «Правды» — главной газеты «всего мирового пролетариата», писал широко пропагандируемые поэтические послания съездам партии. Над псевдонимом «Бедный» уже посмеивались, пересказывая анекдоты о барских замашках рабоче-крестьянского поэта, собравшего в революционной суматохе и нэповском угаре бесценную библиотеку. Но у многих революционеров с дореволюционным стажем была одна черта — вполне терпимая в годы борьбы против самодержавия, в эпоху государственного строительства под руководством Сталина она стала нетерпимой. Это — мизантропическое отношение свысока к русскому народу, его характеру и обычаям. Первый серьёзный конфликт Демьяна с патриотами-государственниками в ВКП(б) грянул в 1930-м. Два стихотворения — «Слезай с печки» и «Без посуды» — положили начало суровой политической дискуссии. Рапповцы, и прежде всего неистовый ревнитель революционного искусства Л.Л. Авербах, встретили эти публикации с восторгом: «Первый и неутомимый ударник — поэт пролетариата Демьян Бедный — подаёт свой мощный голос, клич пламенного сердца. Демьян Бедный воплотил призывы партии в поэтические образы». Авербах призывал к окончательному «одемьяниванию литературы».

И вдруг... в декабре ЦК принимает резолюцию, осуждавшую Демьяновы фельетоны. Поначалу резолюцию связывали с именем Молотова — и Бедный решился принять бой, написал полемическое письмо Сталину. Очень быстро он получил отрезвляющий ответ: «Когда ЦК оказался вынужденным подвергнуть критике Ваши ошибки, Вы вдруг зафыркали и стали кричать о "петле". На каком основании? Может быть, ЦК не имеет права критиковать Ваши ошибки? Может быть, решение ЦК не обязательно для Вас? Может быть, Ваши стихотворения выше всякой критики? Не находите ли, что Вы заразились некоторой неприятной болезнью, называемой "зазнайством"? Побольше скромности, товарищ Демьян... Революционные рабочие всех стран единодушно рукоплещут советскому рабочему классу и прежде всего русскому рабочему классу, авангарду советских рабочих, как признанному своему вождю, проводящему самую революционную и самую активную политику, какую когда-либо мечтали проводить пролетарии других стран. А Вы? Вместо того чтобы осмыслить этот величайший в истории революции процесс и подняться на высоту задач певца передового пролетариата, ушли куда-то в лощину и, запутавшись между скучнейшими цитатами из сочинений Карамзина и не менее скучными изречениями из "Домостроя", стали возглашать на весь мир, что Россия в прошлом представляла сосуд мерзости и запустения, что нынешняя Россия представляет сплошную "Перерву", что "лень" и стремление "сидеть на печке" является чуть ли не национальной чертой русских вообще, а значит, и русских рабочих, которые, проделав Октябрьскую революцию, конечно, не перестали быть русскими. И это называется у Вас большевистской критикой! Нет, высокочтимый т. Демьян, это не большевистская критика, а клевета на наш народ, развенчание СССР, развенчание пролетариата СССР, развенчание русского пролетариата».

Эти слова Сталина закрепили переход от революционной реальности к государственной, а через шесть лет следующий конфликт, связанный с Демьяном, ознаменует начало патриотической, имперской идеологии. Демьян каялся, выступая перед молодыми писателями: «У меня по линии сатирического нажима на дооктябрьское "былое" были свои прорухи, выразившиеся в огульном охаивании России и русского и в объявлении "лени" и склонности к "сидению на печке" чуть ли не национальной чертой». Да, на ехидном глумлении над национальным характером государства не построишь. В Кремле это понимали. Сталин, с юности увлекавшийся поэзией, понимал эстетику героического эпоса. Известны его поправки к тексту гимна СССР С. Михалкова и Г. Эль-Регистана — именно они дали нам самый впечатляющий, врезающийся в память образ гимна: «Союз нерушимый». Любопытные поправки предложил Сталин к русскому переводу «Витязя в тигровой шкуре». Академик Ш. Нуцубидзе включил в свой перевод строфу, написанную Сталиным:

Без удара низвергает
Тариэль громовым рёвом,
Рвёт он латы, как заплаты,
рубит головы с покровом,
Трое врат разбили трое
братьев в бешенстве багровом
И на град, как град, нагрянув,
пронеслись в порыве новом.

В юности Сталин писал стихи по-грузински, но, по-видимому, проникся и русской поэзией, русскоязычной звукописью.

После 1930-го Бедный много и зло писал о троцкистах (начал ещё в 1925-м — «Троцкий гарцует на старом коньке, блистая измятым оперением...»), но «левацкий» уклон нет-нет да и проскакивал. Новый конфуз был пуще прежнего, и последствия для всей советской культуры оказались колоссальными.

Скандал 30-го уже почти забылся, как вдруг кто-то подтолкнул Демьяна написать фарс о Крещении Руси, да ещё и окарикатурить былинных богатырей... Комическую оперу «Богатыри» поставил в московском Камерном театре А.Я. Таиров. «Левые» критики были в восторге: многие из них сгинут в дни ближайших чисток. Молотов же ушёл со спектакля в возмущении — постановление ЦК «О пьесе "Богатыри" Демьяна Бедного» стало стартом масштабной кампании по восстановлению имперской культуры и «освоению классического наследия». Постановление гласило, что Крещение Руси было прогрессивным процессом и недопустимо утверждать советский патриотизм издёвками над родной историей. «Первый раз прощается, второй — запрещается». За «Богатырей» через год-другой Демьяна исключили из ВКПб и из Союза писателей. «Меня преследуют потому, что на мне ореол Октябрьской революции», — говорил он в кругу близких, и эти слова в распечатанной «прослушке» были переданы Сталину.

Сохранялся палладиум социализма — государственная собственность на средства производства, коллективизм, установка на массовое просвещение. А сопутствовавший революции авангардный радикализм отсекли: отныне в культуре правила бал академия, воспитывавшая консервативно-почтительное отношение к государству и семейным ценностям. Глинка, Пушкин, Суворов, Минин и Пожарский, Александр Невский не просто вернулись в государственные святцы — о них слагали стихи и снимали кинофильмы.

Агитационный фарфор отброшен: теперь элита предпочитала императорский, с гербами. Демьян написал надрывный памфлет против «адского» фашизма, назвал его «Борись или умирай», но Сталин язвительно бросил: «Новоявленному Данте, т. е. Конраду, то бишь... Демьяну Бедному. Басня или поэма "Борись или умирай", по-моему, художественно-посредственная штука. Как критика фашизма, она бледна и неоригинальна. Как критика советского строя (не шутите!), она глупа и прозрачна. Так как у нас (у советских людей) литературного хлама и так немало, то едва ли стоит умножать такого рода литературу ещё одной басней, так сказать... Я, конечно, понимаю, что я обязан извиниться пред Демьяном-Данте за вынужденную откровенность. С почтением И. Сталин».

Демьяна гнали поганой метлой — а в чести теперь были поэты, напоминавшие «белопогонников». В.А. Луговской пишет: «Вставайте, люди русские, на смертный бой, на грозный бой!» — и вкупе с музыкой С.С. Прокофьева и кинематографическим мастерством С.М. Эйзенштейна это отчётливо «старорежимное» стихотворение стало ключевым в предвоенной героике. Быстрый высокий взлёт молодого поэта Константина Симонова был ещё крепче связан с традицией воинской героики. Предвоенные поэмы о святом князе Александре Невском и «царском прислужнике» А.В. Суворове нисколько не контрастировали с революционной романтикой стихов об Испании. Новый советский патриотизм отныне включал в себя патриотизм великоросский и сторонился ортодоксальных леваков. А идея мировой революции постепенно переродилась в романтику имперской экспансии — совсем в духе Василия Петрова, мечтавшего о взятии Константинополя:

Я — патриот. Я воздух русский,
Я землю русскую люблю <...>
Но мы ещё дойдем до Ганга,
Но мы ещё умрем в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя. —

писал перед войной Павел Коган. Да, эта идеология куда ближе к планам восточной империи екатерининских времён, чем к демьяновой ухе. И Коган погибнет в 42-м под Новороссийском, защищая патриотические идеалы своего поколения.

Демьяна окончательно отлучили от Кремля. Он жил теперь в опальной квартире на улице Горького, пытался вернуться в литературный процесс, но уже был вынужден распродавать реликвии из трепетно собранной библиотеки. Фантазия вроде бы работала неплохо, он даже придумал образ двуединого, по индийскому образцу, божества «Ленин-Сталин», которое воспевал — взахлёб, суетливо.

В годы войны он снова много печатается в газетах: спрос на боевые стихи был высок. Но популярность Демьяновых фронтовых стихов ни в какое сравнение не шла с новыми любимцами публики — Твардовским, Симоновым, Исаковским, Фатьяновым даже с Маршаком и Лебедевым-Кумачом. Главные публикации военных лет прошли в «Известиях», под псевдонимом «Д. Боевой», с рисунками недавно умершего Бор. Ефимова. Перевоспитанный партийной критикой, теперь Придворов-Бедный-Боевой воспевал преемственность с героической историей России, с Куликовской победой и восклицал: «Помянем, братья, старину!..». Незадолго до победы в «Правде» стали появляться новые стихи, подписанные привычным литературным именем «Демьян Бедный»: разрешили! Вместе с другими «дежурными» поэтами «Правды» Демьян приветствовал Победу. А умер через две недели, 25 мая, опубликовав последнее стихотворение в газете «Социалистическое земледелие». По не вполне достоверной легенде, в роковой день его не пустили в президиум некоего торжественного заседания. Злой гений Бедного, Молотов, прервал его движение к креслу вопросом-окриком: «Куда?!». В любом случае на следующий день все газеты СССР сообщали о смерти «талантливого русского поэта-баснописца Демьяна Бедного, боевое слово которого с честью служило делу социалистической революции». Книги Демьяна снова выходили в респектабельных издательствах. Но в партии его восстановят только в 1956 году, по требованию Хрущёва — как «жертву культа». Бедный был любимым поэтом первого секретаря ЦК КПСС.

Ныне Демьян забыт. Идеология, которой он служил, не в почёте. И всё-таки о Придворове можно сказать фразой из знакомого ему репертуара: «Умер, но дело его живёт». Читатели 1960—1970-х, легко воспринимавшие более рафинированную художественную и научно-популярную литературу, превратили Демьяна Бедного в анекдотическую фигуру, в нелепого графомана-песенника. Но мы, сегодняшние потребители и соавторы массовой культуры, не можем судить о Демьяне свысока. По сравнению с новейшими образцами юмористики и пропаганды, песен, кинофильмов, репортажей, откровения Бедного уже не кажутся примитивными. Уж и не знаю, парадокс это или естественная закономерность, но чем прогрессивнее технические новшества, которые нас обслуживают, тем охотнее мы выбираем в массовой культуре уже не второй, а третий сорт. К первому десятилетию XXI века мы успели деградировать, и сегодня снова СМИ создают исключительно прямолинейные и радикальные лозунги (как потребительские, так и политические), присаливая их похабным юмором. Грустно, но агитки Бедного Демьяна снова, средь бела дня, победили поэтическую глубину. Временно ли?

Примечания

1. Подлинным автором этой мистификации был О. Бальзак. — Примеч. авт.

Статистика